Белый кафель, массивные осветители и изящные приборы с зеркальным никелем не радовали здесь глаз; сверкающая чистота, блеск никеля тут наводят чувство холодного ужаса от предстоящего скоро разрушающего прикосновения холодного металла к самой нежной, отточенной природой в течение тысячелетий ткани высшего организма, лишний раз напоминая о хрупкости и уязвимости нашей плоти.
В операционную плавно вкатили каталку-кровать с больным. Медсестры спешно готовили его к операции.
— Узнаешь его? — спросил шайтан.
— Нет.
— Ничего, сейчас вспомнишь. Его дела напомнят. Вряд ли был другой человек, способный на такое.
— Что за дела такие?
— Потерпи, скоро увидишь.
— Слушай, он же в полном сознании! Неужели его так и будут оперировать? — спросил я.
— Ничего себе! Ты что, хочешь, чтобы у нас работала служба анестезиологии? Забыл где находишься?
В операционную энергичной походкой, на ходу давая четкие и отрывистые распоряжения, вошел могучего сложения профессор в сопровождении ассистентов. Он наклонился над больным.
— Ну, родимый, если не случится ничего непредвиденного, что часто у нас бывает, — при этом профессор странно покосился на светильник, — за какие-нибудь час-два мы наведем необходимый порядок в твоих внутренностях. Не бойся, боли, которые ты почувствуешь, самые незначительные, без них нам просто не обойтись. Но обещаю тебе не делать ни одного лишнего разреза… если все будет в порядке, естественно, — профессор опять почему-то покосился на огромный светильник…
— Скальпель!
Что было потом?!!
Под тяжкие стоны и скрежет стискиваемых зубов больного хирург начал операцию. Я отвернулся, чтобы не видеть крови.
— Это ваша очередная казнь?
— Это пока операция, казнь впереди.
Вдруг в операционной стало темно.
— Ну вот, опять отключили свет, — раздался голос хирурга. — Дорогой, прошу, потерпи немного… Эй вы, кто-нибудь, сбегайте к дежурному электрику. Звонить бесполезно, он уже, наверное, налакался спирта.
В темноте шла какая-то возня на операционном столе. Тихо звенели зажимы, которыми был усеян разрез на животе больного. Он глухо стонал.
— За что его так? — спросил я шайтана.
— А за то, что эта, мягко говоря, подлость изобретена и внедрена в жизнь им. Мы просто воспользовались его патентом.
— Кто же он, в конце концов?
— Бывший директор этого института. Чтобы скомпрометировать и избавиться от своего главного конкурента, работающего здесь же, он не раз во время его самых сложных операций отключал свет, предварительно напоив электрика.
Я вспомнил эту историю. Она случилась много лет назад… Преступника разоблачили и… всего-навсего сняли с работы. Говорили, у него были хорошие связи.
— Оперирует его как раз тот самый конкурент, который вдоволь хлебнул горя из-за директора.
— Уведи меня отсюда скорее. Конечно, в свое время я был наслышан о злодеяниях этого чудовища. Но стоны его тем не менее не доставляют мне удовольствия…
* * *
— Прежде чем пригласить тебя к нам, мне следовало бы проверить состояние твоих нервов, — сказал шайтан, когда мы покинули Институт хирургии со все еще потушенными окнами. — По-моему, ты уже готов бежать к своим.
— Все-таки почему вы создали здесь точную копию нашего мира? — спросил я, когда мы устроились на скамейке в чахлом скверике напротив института.
— Тебя опять разбирает любопытство. Что же, давай поговорим. Ты должен был видеть, что страдания последних двух казнимых более тяжелые, чем у тех, кто у нас из древности, из веков, именуемых вами мусульманским мракобесием. Человеку все-таки легче, когда он точно знает, что его ожидает впереди, пусть даже самая страшная казнь.
— А надежда? Ведь тех, кто точно не знает своей участи, до последней минуты будет поддерживать надежда. Согласись, это сильно облегчает страдания.
— Для нее здесь места совершенно не оставлено. Казнимые знают это. Короче, твои современники переживают здесь страшные душевные страдания помимо обычной физической боли. А те, из древности, кричат и стонут только от физических мук. Думаю, те двое, из твоей эпохи, с удовольствием согласились бы на самую варварскую казнь, чем первому, например, сидеть с внутренней дрожью в президиуме, а потом все-таки испытать страшный для него публичный позор, а второму лежать в страшных мучениях на операционном столе, проклиная себя за придуманный метод.
