Первое, что я решил сделать — попробовать печать в работе, для чего смачно лизнул ее языком и, раскрыв где-то на середине бабушкино Евангелие, резко опустил на лист. Радости моей не было предела. В эту минуту я чувствовал себя обладателем могущественного волшебного ключа, о силе и значении которого скорее всего смутно догадывался, чем реально его оценивал. Сидя на чердаке под висевшими на жерди связками еще не просохших душистых березовых веников, которые бабушка вязала на зиму, я исступленно ставил печати на листы Евангелия до тех пор, пока не слизал языком с нее всю чернильную мастику и оттиски сделались почти незаметными. Но тут я вспомнил про химические чернила, что стояли у нас на полке в шкапчике. У каждого брата был свой пузырек-чернильница. Мой почему-то оказался пуст, и в нем на дне виднелась засохшая муха.
«Мишкина работа», — подумал я с обидой и из угла шкапчика с самой верхней полки достал его чернильницу. Только теперь меня осенило, что будет с моей богомольной бабушкой, когда она увидит на листках Евангелия печати нечистого духа. Я спрятал Евангелие за божницу, где обычно лежала книга, и в тоске посмотрел на сосновую этажерку, любовно отделанную отцом. На ней стопками лежали учебники, прошлогодние тетради и несколько книг, зачитанных до сального лоска на обложках. Мой выбор сразу же пал на самую дорогую из них — «Историю гражданской войны», подаренную Сереже за отличное окончание пятого класса. Эту книгу все мы, братья, знали чуть ли не наизусть, ее часто аккуратно и бережно листал наш сосед Петр Николаевич Федоскин, некогда служивший в Первой конной армии Буденного. Когда он, листая книгу (при этом я заметил: он никогда не слюнявил указательный палец правой руки, как это делали мы, а наловчился переворачивать листы каким-то особым, еле уловимым прикосновением пальца к обрезу книги) и разглядывая в ней картинки, доходил до портрета Буденного, то сразу же менялся в лице. Казалось, забыв обо всем на свете, он на глазах светлел лицом, розовел и, подкручивая без того лихо взвихренные усы, беззвучно шевеля губами, читал. Мы, хоть и были озорными, но в нужный момент оказывались догадливыми. Видя, что наше присутствие мешает Петру Николаевичу сосредоточиться и полностью отдаться во власть нахлынувших воспоминаний, незаметно ускользали из горенки, оставляя его одного.
И вот, макая перо в чернила, я принялся мазать им лицевой кругляш печати. Первый же оттиск на одном из последних листов книги расплылся в сплошное чернильное пятно. Второй и третий отпечатки были получше. Но буквы все равно не читались. Тогда я попробовал прибегнуть к уже знакомому мне методу: лизнуть печать языком. Лизал усердно, не дыша, опускал печать на поля страниц аккуратно, прижимал, но оттиски были почти незаметными. Даже расстроился, сличив новые оттиски с теми, что отпечатались на Евангелии.
Вот за этим-то занятием и застал меня Мишка. Он еще из палисадника заметил по моему лицу, что я занимаюсь чем-то запретным. Перед братом у меня почти никогда не было тайн, но здесь я быстро спрятал находку, чтобы не получить пару хороших оплеух за порчу бабушкиного Евангелия и дарственной книги.
Мишка поднес к моему носу крепко сжатый кулак, от которого пахло табачным дымом. Я догадался, что он только что курил.
— Говори — что делал?! — угрожающе произнес он сквозь зубы.
— Я?.. Ничего!.. Я так просто… сидел… — пролепетал я.
— Говори, или изуродую, как Бог черепаху! Зачем взял мои чернила? Зачем вытащил «Гражданскую войну»?
Тут Мишка одной рукой схватил меня за косоворотку. Это подействовало, и я уже решил открыть брату свою тайну, но он другой рукой взял меня за шиворот и поднес к лицу осколок зеркала, перед которым обычно брились отец и дядя. И тут я во всей красе увидал свой лик с чернильными губами и фиолетовым языком. Короче, я во всем сознался и отдал печать Мишке. Тот долго и внимательно ее рассматривал, заставил меня два раза лизнуть ее («Чернее язык не будет») и попробовал сделать оттиск на одной из своих исписанных тетрадей. Теперь он стал уже еле заметен, буквы совсем не просматривались.
