Сережа пытается продолжить учебу
Какие только вести не доносились из центра в российскую глубинку. По селу прокатился слух, что кулацких детей, окончивших четвертый класс, в пятый принимать не будут. Однако Сережа, имевший «Похвальную грамоту» за окончание начальной школы, этим слухам не поверил. Положив в сумку учебники, табель и грамоту, он пошел в школу. Я, мама и Мишка проводили его до проулка.
— В час добрый, сынок, — напутствовала его мама. Все валилось у нее из рук, пока она ожидала сына из школы. Мы с Мишкой тоже переживали и целый час ждали его у калитки. Наконец Сережа появился в проулке. По его понурой фигуре и опущенной голове мы поняли, что дело плохо.
Перешагнув порог избы, он мрачно произнес:
— Кулаков в пятый не записывают.
— Так и сказали? — тревожно спросила мама.
Сережа молча отдал маме сумку с документами, которые она тут же спрятала в сундук.
В этот вечер дедушка с горя выпил лишнее. А на следующее утро пришел в избу, сел на скамейку, сосредоточенно о чем-то думал, долго молчал.
— Ты что, папаня, — тихо спросила мама.
— Вся надежда на Моршанск, — не сразу ответил он.
Бабушка, которая чистила картошку, выронила нож. Она сразу поняла мысль деда.
— К Фросе? — спросила бабушка.
— Они примут, они люди добрые, мы их не раз выручали.
Двоюродную сестру бабушки, Фросю, выдали замуж в город где-то в конце прошлого века. Муж ее работал на табачной фабрике. Жили небогато, муж прихварывал по слабости легких. Их единственная дочь, оставшись без кормильца, погибшего на гражданской войне, одна воспитывала сына, который, по расчету бабушки, был года на два — на три старше Сережи. Жили они в старом деревянном домике на окраине Моршанска. Последнее письмо от сестры, в котором Фрося жаловалась на здоровье, бабушка получила где-то год назад.
Вторник и среду мама и бабушка собирали Сережу в дорогу. На машинке, спрятанной до поры до времени у тети Тани, мама сшила ему сатиновую рубашку, штаны из черного мелестина, прокатала на рубеле холщовое полотенце, достала со дна сундука новенькие хромовые ботинки, которые весной купил дед с наказом надевать только в школу и церковь. Письмо сестре бабушка писала долго, поднимая голову, о чем-то отрешенно думая и шевеля губами. Боясь помешать ей, мы с Мишкой вышли из избы.
Сережа с дедушкой обрывали желтые помидоры, которые они наловчились доводить до спелости за два дня, укладывая их под железной горячей крышей каменного амбара. К базарному дню они должны быть готовы к продаже. Урожай огурцов в это лето был небывалый. Длинненькие, пупырчатые, полосатые, они вызывали на лице деда улыбку, предвкушение прибыли. Зная толк в торговле, дед отбирал для продажи самые лучшие, те, что похуже, начинающие желтеть и крючковатые — оставлял бабушке для засола.
Рано утром в четверг дед нагрузил две корзины огурцов и помидоров. Потом постучал в окно нашей избы:
— Ванец, быстро поешь — и на базар.
Наспех выпив кружку молока с хлебом, я выскочил на улицу. Седую голову деда я увидел в проулке, а когда прибежал на базар, дед уже рядился в овощных рядах с покупателем.
— Пятак — помидор, на рупь — двадцать пять, — нараспев, громко, так, чтобы слышно было окрест, отвечал дед на вопрос женщины, в которой я узнал учительницу младших классов. Застеснявшийся Сережа отошел от деда и спрятался за подводу: ему было неловко торговаться. К своим корзинам он подошел лишь после того, когда убедился, что учительница, купив два десятка огурцов и с десяток помидоров, ушла с базара.
Дед оставил нас с Сережей у корзин, а сам пошел искать моршанских мужиков.
— Ну, торговля пошла, цену я вам сказал.
Через полчаса дед вернулся, и не один, а с двумя мужиками. Первое, на что он бросил взгляд, были почти опустевшие корзины с овощами.
— Молодцы! — похвалил дед и, положив руку на плечо Сережи, посмотрел на рыжебородого высокого мужика. — Вот он, мой старший внук. Уж больно хочет учиться дальше.
Рыжебородый поддакнул деду:
