Я придумал несколько приемов, чтобы снять некоторые сцены с минимальными затратами. Смену времен года решил снимать из одного павильона, меняя вид за окном. Так, за одну панораму проходил год жизни героев. Панорама начиналась, Невзоров и Ртищев играли в карты, камера направлялась на окно – там весна. Панорама продолжалась, герои по-прежнему играли в карты, но одеты были уже по-другому, камера опять направлялась на окно – там уже лето, потом – осень и, наконец, зима. Пока камера была направлена на окно, герои переодевались, часть мебели убирали из кадра. Наступала зима, и мебель исчезала совсем, потому что нужно было топить печку. Все это было снято одним кадром. К сожалению, по распоряжению Госкино эту панораму пришлось вырезать.
В целом Павленок вырезал из фильма семьсот пятьдесят метров – это двадцать пять минут экранного времени.
Была снята, а потом вырезана интересная метафорическая сцена на эмигрантском пароходе, когда покидающие родину молятся на иконостас, а икон не видят – видят только оклады, сквозь которые просвечивают небесные звезды.
Вырезана сцена в кафе, где Бурлюк читает свои стихи. Вдруг выходит огромный поэт и на вытянутой руке несет маму – маленькую старушку. Говорит:
– Мама!
И читает. Зал начинает свистеть. Он:
– Тыр-пыт-выр-мыр…
Ему кричат:
– Уходи со сцены!
А он:
– Мама! Не обращай внимания.
То есть он для мамы читает, а мама сидит и плачет, умиленная.
Вырезали цыганку в исполнении Натальи Крачковской, она сыграла замечательно. Цыганка предсказывала Невзорову весь его путь. Сначала на эту роль я пригласил Галину Борисовну Волчек. Она прочитала сценарий и сказала:
– Да, Саша, я не ожидала, что ты обо мне такого плохого мнения…
– Почему же, Галина Борисовна? – искренне удивился я. – Наоборот, я думаю, что вы талантливая актриса и у вас таких ролей еще не было.
Она ответила:
– Но твоя цыганка же с клыками…
– У Толстого так написано… – возразил я.
– Хочешь, чтобы меня, Галину Волчек, руководительницу театра «Современник», увидели с клыками? Я что – хищница какая?
И отказалась, ну и роль была небольшая. Я на Галину Борисовну не в обиде. Вместо нее сыграла Наталья Крачковская. Снимали мы в подземелье, там организовали цыганский табор с кузницами и лошадьми – необычные были съемки. Но Павленок заставил вырезать эту роль целиком.
Получив очередные правки, помню, я с возмущением сказал Павленку:
– Вы что, хотите, чтобы я пленку вдоль разрезал? Ну куда еще больше резать…
Пять с половиной лет я пробивал этот фильм, ходил по коридорам «Мосфильма» мрачный, злой, заросший – «черный» был действительно, ни с кем почти не разговаривал, и уже поговорка начала ходить по «Мосфильму»:
– О, Ибикус идет.
Это в африканских племенах есть такой символ смерти – заросший череп.
Несколько раз пришлось переснимать финал фильма. Первый финал был таким: пристанище Невзорова сгорело, осталась одна только лестница; на пепелище сидят Ртищев с Тепловым (Самойлов со Щербаковым), обгоревшие, оборванные, и говорят:
– Надо же, все погибло, все разбежались – это крах, это конец.
Они находятся посреди пустыни. Метафора была следующей: Христос в пустыне истину искал, а это – люди без будущего. У них и прошлое сгорело, и будущего нет – трагедия эмигрантов, покинувших отечество. Вдруг перед ними начинает шевелиться пепел, а из пепла вылезает Невзоров. И лестница стоит уцелевшая, правда обгоревшая, еще дымящаяся – уходит в небо. И вот Невзоров по этой лестнице у них на глазах поднимается и исчезает в небесах.
Ртищев с Тепловым переглядываются и говорят:
– Невзоров.
То есть такие проходимцы вечны и тоже хотят на небо, и выживут после любых катаклизмов, антихристы. Камера поднимается: море, пустыня, песок. Невзоров уходит в небо. Снимали, кстати, на том самом месте, где и «Белое солнце пустыни» – на том же песчаном пляже.
