Разумеется, я тоже могла бы подхватывать эти унизительные оправдательные разговоры; и когда рядом со мной сидит мещанка, которой барабанная пропаганда внушила нелепое сознание избранности (это значит, что в этой стране она лучше меня, потому что у нее другие записи в паспорте. И это, наверное, одно из самых страшных искушений для человека, искушение вот такой вот избранностью); и вот она рядом со мной и распаленно говорит мне, что мои единоплеменники — наркоманы, воры и безнравственные люди... И я могла бы сказать, что люди бывают разные, что мои родные не таковы, или еще другие банальности могла бы сказать... Но я не стану унижаться... Ведь если в безнравственности и других пороках обвиняются тысячи людей, и только на основании каких-то единообразных записей в их паспортах, и обвиняются их маленькие дети, и уже все они обвиняются, без различия возраста и пола; тогда уже можно ничего не пытаться прояснить, уже можно ни о чем не говорить; нужно просто бить тревогу... Это Лазар говорит...
Впрочем, и Лазар не любит своих родных... У него много каких-то дальних родственников, и ему неприятно, что он в родстве с какими-то чужими ему людьми... Это я понимаю... Но если его погнать вместе с ними в газовую камеру или насильно сменить им всем имена, получится пресловутое единство, и глаза у моего Лазара сделаются совсем тоскливые и отчаянные, как на тех фотографиях, где шестиконечные звезды... Но я сейчас другие фотографии вспомнила; где его родственники сидят за столом или стоят вокруг жениха и невесты; Лазар на этих фотографиях еще молодой, почти мальчик, но я узнаю его милое лицо с этими раздраженно сдвинутыми темными бровями и сердитыми глазами... Чья-то это свадьба... По обычаю, у него, как и у других родственников на свадьбе, приколот к груди такой платочек свадебный, и я смотрю на эту старую уже фотографию, и чувствую, что Лазару там плохо почти физически. Потому что и он не выносит этих грубых объединений через свадебные платочки, шестиконечные звезды, нательные кресты, фашистские значки, зеленые повязки и прочие атрибуты (ну, пусть это так называется)...
Из родных Лазар оставил себе только Илию. Илия страдает эпилепсией, у него где-то раз в месяц припадок. Но он всегда заранее предчувствует, за несколько дней, так что это не бывает неожиданно, и мы знаем, что он детей не напугает... Он мало говорит, и как-то смазано, чуть неясно... Но он умеет выращивать цветы, и косить, и ловить рыбу, и фотографировать... Он помнит, когда день рождения Лазара, и мой, и детей. И всегда присылает открытки. На открытках (на обратной стороне) большими печатными буквами всегда написано одно и то же: что он желает здоровья, счастья и чтобы мечты сбылись. В четырех строчках — несколько орфографических ошибок... Он если говорит, то только о животных, растениях или о фотоаппаратах... Летом Софи ездит к нему отдыхать и берет детей с собой... У нас есть фотографии, где дети в одних трусиках, босенькие, играют на траве, под деревом каким-то маленьким и немножко кривым... Там была маленькая серна, и наш сын, Лазар Маленький, с ней играл... Потом Софи привозит детей обратно, и сама уезжает на неделю на море... Там теснота и очереди за мороженым и сосисками... Но все-таки море, и морской ветерок на пляже... Она возвращается такая посвежевшая и говорит, что снова убедилась в глупости и суетливости людей, и что не надо никому завидовать... Я тоже так думаю, что не надо... Ведь никто не может чувствовать, как я. Только я так чувствую, а все другие — иначе. Мои чувства могут быть только у меня... И мое счастье никто не может украсть... Оно где-то там хранится неприкосновенное в сокровищнице Бога, и когда я окажусь там, оно будет моим... Но это идеализм... И все же... Я верю... Бог знает меня и жалеет, и знает, что я стремлюсь быть хорошей, доброй...
Когда Илия приезжает в город, он у нас останавливается. Он привозит овощи и фрукты и эту домашнюю колбасу — каждая колбаска на банан похожа... Помню, когда Лазару Маленькому было девять лет, Илия хотел взять его осенью на село, показать, как будут свиней колоть... Мальчик обрадовался, что увидит новое и даже поучаствует в таком интересном и взрослом деле. Но Большой Лазар это ему запретил, и притом так экспансивно, с криком, сердито... И кричал, что он не хочет, чтобы его сын рос убийцей... Я поняла, что это слово «убийца» задело мальчика... Смысл этого слова ему уже сознательно неприятен, и как странно и мучительно, что этим словом назвали его, и назвал отец, которого он любит... И мальчик ощутил, я знаю, это мучительное сознание собственной нечистоты, когда уже физически, телесно хочешь бежать от самого себя, а это сделать невозможно; и он закрылся руками и заплакал... А я подумала, что это несправедливо; доводить такого маленького до такой муки. И я со слезами обняла его, чтобы почувствовать его плечики дрожащие, и согреть и защитить его собой. Но ему это не было нужно, он высвободился и убежал в другую комнату. Он уже настолько взрослый, что ему нужно самому эту муку пережить, наедине с собой, без моей помощи... А я обиделась на Большого Лазара и плакала... Хорошо, что Илия такой деликатный человек. Я замечала такую деликатность у совсем необразованных людей. Просто молчит и все, но какое-то это легкое молчание, будто человек все понимает, что случилось у него на глазах, и не думает о вас плохо... Лазар пошел к сыну, повел его в ванную, вымыл ему лицо... Я понимаю, что Лазар может что-то сказать и даже просто прикоснуться, погладить по голове так, как я не умею... Вот что-то такое Лазар может дать детям, чего я не сумею им дать... Лазар уже спокоен и говорит успокоившемуся мальчику и нам, что одно — убивать животных, потому что это дело, работа — получение пищи; и совсем другое — смотреть на это убийство или соучаствовать в нем для забавы, для развлечения — это — самое скверное...
