Первым моим клиентом оказался огромный рыжий детина в помятой фетровой шляпе, надетой набекрень и в широких, по щиколотку, штанах. У него были красные руки мясника, с обкусанными ногтями. Он был явно нетрезв и от него несло перегаром.
— А ну-ка, прозорливец, о чем я думаю? — спросил он меня, чуть пошатываясь. Я разозлился. В его голове, похожей на чурбан, не могло быть никаких других мыслей, кроме мысли о выпивке. Я забыл о советах своего режиссера.
— Чего я сейчас хочу? — повторил детина, икнув.
— Выпить, — ответил я.
— Ох, здорово! В самую точку! — пробасил пораженный детина.
Гром аплодисментов был мне наградой. У всех остальных, выходивших ко мне на арену, были мысли какие-то идиотские. Под хохот всего цирка я отвечал одному, что он боится, что ему попадет от жены, другому, что он беспокоится, как бы не увели его авто, оставшееся у входа, третьему, что он хочет познакомиться с выступавшей до меня балериной.
Все были в восторге, и я, упоенный успехом, уже начинал дрожать словно в лихорадке, как меня учил режиссер, и шталмейстер предлагал уважаемой публике испытать прозорливца. И я подходил к задумавшему, хватал его за руку, он трясся вместе со мной и вытряхивал из себя свои мысли, словно шоколадки из автомата. Публика не обладала фантазией, и все задумывали одно и то же — пусть прозорливец пойдет к его приятелю в пятом ряду и, достав у того из бокового кармана бумажник, вынет лавр и принесет задумавшему.
Все, кроме меня, рычали от удовольствия.
Я возвращался в свою уборную злой и вспотевший и проклинал тот час, когда согласился на предложение дирекции. И лишь многочисленные лавры, сыпавшиеся мне ежевечерне в карманы, вознаграждали меня и заставляли продолжать эту гнусную комедию.
Бывали и неприятности. Если в один вечер к моим ногам летели мандарины и бананы, то в другой — в меня сыпались вонючие тухлые яйца и прогнивший сладкий батат. Ибо в этот вечер переполняли цирк противники Агамемнона Скарпия, вымещавшие на мне свою ненависть к кандидату в президенты от «сторонников демократии».
И я начал понимать, что предвыборная кампания разгорается не на шутку и начинает медленно, но верно втягивать меня в свою орбиту.
Заканчивалась первая неделя моих цирковых упражнений. Я жил словно в угаре, окруженный незнакомыми мне шумливыми развязными людьми в фетровых шляпах, пожимавшими мне руки, предлагавшими дружбу и выпивку. Меня начинала тяготить эта непривычная жизнь и, честное слово, я бы предпочел очутиться вместо апартамента с медвежьими шкурами на полу и столиками с заказанным ужином, поднимающимися из гостиничной кухни прямо в апартамент на лифте — у старухи Макбот, так жестоко со мной обошедшейся. Мне осточертел ананасовый сок, о котором я так мечтал в свое время — теперь я пил его в изобилии.
Газеты буйствовали, одни — называя бандитом, взломщиком несгораемых касс и растлителем малолетних Агамемнона Скарпия, другие — награждая еще более нелестными эпитетами его противника — Герта Гессарта.
Каждый день в Лабардане происходили предвыборные собрания обеих партий, на которых разыгрывались такие побоища, каких не видывал еще ни один матч бокса.
Выступая вечером в цирке, я заметил среди множества ежедневно сменявшихся лиц два лица, бывавших каждый вечер, но ни разу не задавших мне ни одного вопроса. Один был мрачный человек в черном, опиравшийся острым подбородком на палку с серебряным набалдашником, а другая… на другой я часто останавливал взгляд и всегда встречал ответный взгляд синих глаз. Это была девушка, юная и прелестная, очень похожая на падчерицу Гро Фриша — Лесс. Положив ногу на ногу, обутые в крохотные синие туфельки, она не сводила с меня глаз. И странное дело — в ее присутствии мне становилось неловко использовать все те театральные штучки, которые придумал для меня Дьюбью, и я, игнорируя сердитые взгляды директора, стоявшего у черного занавеса, переставал трястись, прикладывать руку ко лбу и выкидывать все эти надоевшие мне фокусы. Я мечтал, чтобы мне удалось прочесть необыкновенную мысль, которая поразит незнакомку. К сожалению, все мысли моих клиентов были пошлы и плоски, как асфальт на Причальной набережной. И вот раз, я хорошо помню, это произошло в воскресенье, когда шталмейстер вызывал на арену очередную жертву, она вдруг встала и легко, словно птица, вышла на середину арены. Послышались смешки — ни одна девушка не выставляла еще себя на показ под неумолимый свет и жужжанье юпитеров.
