Мясники приносили им ножи, и эти неприятные орудия, имевшие дело с сырым мясом, казалось, забывали о нем и приникали к точилу. Сыпались искры, сыпались искры по меньшей мере с двадцати ножей сразу, с двадцати кружащихся точильных камней. Открыв рот, не видя ничего, кроме огня, я переходил от одного точильщика к другому. Раскаленное солнце катилось по небу, было жарко, но мне было не до жары. Я не задумывался над тем, что происходило со мной, я был слишком мал для этого, но я растворился в огне.
Солнце заходило, а я все еще был в точильном ряду. Наконец точильщики стали один за другим покидать базар. Остался последний из них. Он точил ножи из большой мясной лавки на углу базарной площади. Но и он сдал работу, вскинул свой станок на плечи, и я пошел за ним, как когда-то дети в сказке пошли за крысоловом. Он шел впереди, а я плелся за ним. Мы перешли мост, свернули за угол, обогнули Греческую церковь и через проходной двор вошли туда, где я еще никогда не был.
Точильщик обернулся ко мне.
— Ты чей?
Я молчал.
— Ты что за мной идешь?
Я молчал.
— Ты немой, что ли? — спросил точильщик. — Ты кто такой?
Мы подошли к выбеленной известью мазанке, вокруг которой росли мальвы, подсолнухи и табак. Из-за цветов вышла женщина в синем ситцевом платке. Верно, это была жена точильщика. Я понял, что и у точильщиков бывают жены.
— Увязался за мной, идет от самого базара, а что ему надо — не говорит, — сказал точильщик жене.
Она долго рассматривала меня, потом спросила:
— Ты, может, есть хочешь?
Она вынесла мне кружку молока и большой кусок хлеба.
— Где ты живешь? — спросила она.
Я знал свой адрес, но не сказал его, промолчал, притворился, что не знаю.
Она сказала:
— Я отведу его в полицию, его, может быть, ищут?
У меня с собой было пять копеек и перочинный ножик, правда, острый, но все-таки…
— Пожалуйста, — сказал я, — наточите мне ножик!
— Смотри: говорит! — сказал точильщик. — Ну, брат, нет, хватит, уж я с самого утра работаю, нет, баста!
— Тогда я пойду, — сказал я. — Я знаю, где живу. Я сам дойду. Спасибо.
Они стояли у порога и смотрели мне вслед. Он был на голову выше ее. Рядом с ним стоял его точильный станок.
Я долго блуждал по улицам и уже при звездах вышел к нашим воротам. Меня встретил дворник Федосей. Он сказал:
— Иди, иди скорей, пошевеливайся, тебя чуть не с городовыми ищут.
С похолодевшим сердцем я вошел в дом. Я боялся нотаций. Но мама схватила меня, как буран хватает песчинку, подняла, взглянула на меня заплаканными глазами, удостоверилась, что это и впрямь я, и снова заплакала.
— Тебя папа ищет по всем улицам, я в полицию дала знать, Саша и Катя ищут, Александрик ищет, я совсем пришла в отчаяние…
Меня отпаивали молоком и откармливали холодными котлетами, а потом задабривали вареньем, чтобы я не убежал в следующий раз.
— Теперь скажи, только правду, только одну правду, какова бы она ни была, — торжественно сказала мама. — Где ты был?
Вокруг меня стояли домашние, дворник Федосей и ненавистный мне художник Фастовский.
— Я был у точильщиков, — ответил я, уставившись Фастовскому в глаза, — и всегда буду бегать к точильщикам!
Мама смотрела на меня, удивленно подняв брови.
— У каких точильщиков? Почему к точильщикам? — Она ничего не понимала. — О каких точильщиках ты говоришь?
— Я же тебе говорил, что буду точильщиком, когда вырасту.
— Я помню, — сказала мама, — но я не думала, что ты хочешь этого всерьез.
— Я буду точильщиком, когда вырасту; пусть меня водят к ним, если хочешь, только не тащат скоро домой.
— Хорошо, — сказала мама. — Если ты так любишь точильщиков, что готов пренебречь моими страданиями, то тебя будут водить к ним. Только не убегай один. Обещаешь?
И я пообещал не убегать один, у меня вынудили это обещание.
А нож мясника, запачканный липкой кровью, в умелых, ловких, сильных руках очищается, начинает светлеть и из-под него сыплются искры, и кружится, кружится волшебный камень Карборунд.
