«Где-то в октябре >(речь идет о 1940 годе. — М. Т.) Цветаевой в руки попадает книга Тарковского переводов Кемине. Ее восхищают переводы, и, не зная еще адреса поэта-переводчика и не видя его никогда, она пишет ему письмо…»[35]
«>Милый тов. Т.
Ваша книга — прелестна. Как жаль, что Вы (то есть Кемине) не прервал стихов. Кажется на: У той душа поет — дыша. Да [нразб] камыша…[37] Я знаю, что так нельзя Вам, переводчику, но Кемине было можно — (и должно). Во всяком случае, на этом нужно было кончить (хотя бы продлив четверостишие). Это восточнее — без острия, для них — все равноценно. Ваш перевод — прелесть. Что Вы можете — сами? потому что за другого Вы можете — все. Найдите (полюбите) слова у Вас будут.
Скоро я Вас позову в гости — вечерком — послушать стихи (мои), из будущей книги. Поэтому — дайте мне Ваш адрес, чтобы приглашение не блуждало — или не лежало — как это письмо.
Я бы очень просила Вас этого моего письмеца никому не показывать, я — человек уединенный, и я пишу Вам — зачем Вам другие? (руки и глаза) и никому не говорить, что вот, на днях, усл[ышите] мои стихи — скоро у меня будет открытый вечер, тогда — все придут. А сейчас — я Вас зову по-дружески. Всякая рукопись — беззащитна. Я вся — рукопись.
>МЦ».
В то время дружить с вернувшейся из эмиграции Мариной Ивановной отваживались не все. Некоторые знакомые, знавшие Цветаеву до отъезда заграницу, увидев ее на улице, переходили на противоположную сторону, а другие, столкнувшись лицом к лицу, делали вид, что ее не узнавали.
Тарковский, напротив, дорожил этой дружбой, ценил замечательный дар Цветаевой, прислушивался к ее замечаниям. Так, в стихотворении «Сверчок» она посоветовала поменять эпитет к слову «песня» — «похоронная» на «заповедная». (В память об этом в стихотворении, написанном на смерть Марины Ивановны, прозвучит при слове «глубина» этот эпитет — «заповедная»).
Однако ради дружбы с Мариной Ивановной требовалось пожертвовать многим, в том числе и отношениями с любимой женой, которые наконец-то обрели устойчивость. А на такую жертву поэт пойти не мог. Но он все-таки хочет сохранить эту дружбу.
Все наяву связалось — воздух самый
Вокруг тебя до самых звезд твоих,
И поясок, и каждый твой упрямый
Упругий шаг, и угловатый стих.
Ты, не отпущенная на поруки,
Вольна гореть и расточать вольна,
Подумай только: не было разлуки,
Смыкаются, как воды, времена.
На радость — руку, на печаль, на годы!
Смеженных крыл не размыкай опять:
Тебе подвластны гибельные воды,
Не надо снова их разъединять.
16 марта 1941
Но надвигались события, которые свели на нет не только выяснения отношений между людьми, но и все привычные стереотипы. Началась Великая Отечественная война.
Проводы, расставания с близкими, со знакомыми. На Речном вокзале Тарковский в разные дни провожает в эвакуацию Цветаеву, Антонину Александровну и ее дочь Елену. Они плывут на пароходе в Татарию. Провожает и первую семью — Мария Ивановна с детьми и с матерью едут в Кинешму, где живут родные ее отчима, чтобы затем перебраться в город Юрьевец.
Сам он остается в Москве. Тарковского забраковала медицинская комиссия, но в конце августа он проходит десятидневную военную подготовку вместе со всеми писателями, оставшимися в Москве. В числе других поэтов выступает с чтением стихов перед москвичами. После этого Союз писателей обещает отпустить Тарковского на несколько дней — отвезти в Чистополь престарелую мать.
В Москве он узнает о самоубийстве Цветаевой. «Я не сразу узнал о ее кончине — она умерла в 41 году 31 августа…, а узнал я об этом только в конце сентября»[39]. Стихотворение, написанное сразу после получения этого известия, открывает цветаевский цикл.
