– Замолчи! – я быстро поднялся и схватил ее за плечи. – Замолчи!
– Фе… – хмыкнула Мэлори, – три раза в день – утром, днем, вечером. И лишний раз не только не возбраняется, но даже рекомендуется… Между прочим, очень помогает, просто спасает. Есть же идиотки, которые бродят целыми днями с горящими глазами и твердят эту молитву. Если кто проскакивает, так только они. Ну, редко, редко. Одна на миллион. Чтобы другим не обидно было. И получается из такой спасшейся зануда-истеричка, вроде нашей Памелы – воспиталки. Помело… "Деточки, – передразнила она воспитательницу, – будьте достойны вашего жребия". Я ей однажды врезала: "Что же вы-то, – спрашиваю, – оказались недостойны?"
– А она?
– Разревелась. Убежала из классной комнаты. Ревела в сортире белугой. Меня потом к директору вызывали. Помело за меня заступалась. Лопотала: "Я прошу, умоляю, никаких санкций, никаких! Девочка была совершенно права. Совершенно. Я не должна, я не имею права так часто твердить девочкам эту фразу. Я виновата, что проявила несдержанность…" А я и говорю: "Что вы, что вы, Памела Ксеньевна, напротив, это я перед вами виновата… Я готова просить прощения…Это я была несдержанна и груба. Могу только сказать, что толкнула меня на этот шаг зависть, низкая зависть. Я хотела бы, я мечтала бы быть такой, как вы…" Чувиха тут, как бурак, покраснела и заткнулась.
– Ты – жестокая!
– Неа. Я – веселая. Я – сильная.
– А я – грустный и…слабый!
– Ты? – Мэлори ткнула в меня пальцем. – Ты – слабый? Длинноногий, длиннорукий, ну-ка, догони!
Она бросилась бежать – я кинулся за ней. Она здорово бегала, но ей мешал в беге длинный белый балахон, сковывающий ее движения. Я довольно скоро догнал ее, поднял на руки и понес, прижимая к себе.
– О! – Мэлори ухватила меня за нос. – Слабак! Дохляк! Дохлятина!
– Слушай, – спросил я, а вас что – наказывают?
– А как же, – с гордостью сказала Мэлори, – мы, инкубаторские, такие… Нас нельзя не наказывать.
– И как же вас наказывают?
– Ну как… прогулок лишают, книжки из библиотеки не дают про драки, а только про любовь, в кино не водят, потом это… сладкого лишают.
– Сладкого? – я остановился и воззрился на нее в изумлении.
Она тоже удивилась:
– Ты чего уставился? Ну да, сладкого… пирожного там, шоколада, конфет, компота…
– Ком-пота? – раздельно проговорил я.
– Компота, – подтвердила Мэлори.
Я расхохотался и чуть не уронил Мэлори.
Она обхватила меня за шею и вдруг рассмеялась вместе со мной:
– Ага, компота…
Я поцеловал Мэлори, тихо опустил ее ноги на землю… Мы стояли, обнявшись так, долго-долго…
– Дурак, – оторвалась Мэлори, – задохнуться можно.
– Ну и пусть…
– Подожди, – она отстранилась от моих губ, – погоди… Мы как-то в кантине подрались, стали пирожными швыряться; Жучка на шум прибежала, а ей в лоб заварное – плям! – и в нос – хлысь! Вот смехота была.
– Сладкого лишили?
– А как же! Жучка – баба хорошая, веселая. Говорит: вы пирожными объелись до того, что кремовые обстрелы устраиваете. Будет с вас. Посидите недельку без глюкозы и сахару. Только на пользу.
– Жучка…За что вы ее так?
– За имя – Джульетта.
– Юлия?
– Неа. Джульетта. Джульетта Сидоровна.
– По-моему, смешнее, чем Жучка.
– Конечно, смешнее. Мы ее любим. Она для нас танцы с "отпетыми" выбила.
– Тебе понравилось?
– У… "отпетые" знаешь какие! И танцуют не так, как некоторые… Ноги оттаптывают.
– Настоящие "отпетые"?
– Счас. Курсанты, конечно.
Я сжал Мэлори.
– Вот ты какая – пирожными бросаешься, над воспитательницами смеешься, с курсантами шашни водишь…
– Ох, дурак, пусти, пусти…Ого, вот это раздул ноздри – у тебя сейчас оттуда дым повалит, как у Дракоши…Ого…
Я клонил Мэлори к земле…
***
– Ты веришь, что он все видит?
– Кто?
– Ну, Дракоша, кто же еще?
– Нет… Как он может все видеть? Может, там, где его глаза установлены, видит?
– У нас на всех четырех стенках орфеанума по огроменному глазу. С окно… О! О- такие. И то краснеют, то бледнеют, то зеленеют…Смехота…
– У нас в квартирах установлены. На улицах – редко…
– У "отпетых" вообще глаз нету. Только в палестрах.
– Мне отец объяснял: если ты глаз не видишь, то и Дракон тебя не видит.
– Дурость. А если ты к глазу спиной – затылком повернулся: ты же глаз не видишь, а он-то твой затылок точно видит.
