Смертельно побледнев, Ванюшка привскочил на скамейке и снова в изнеможении сел. Кровь отлила от губ, они стали синевато-белыми, как у покойника. Василий Феофилактович мельком взглянул на него и занялся своей папироской - она курилась неровно, с одной стороны.
- Ну так чего ты мне скажешь, парень? - снова спросил Присухин, старательно притушивая в пепельнице папиросу. - Теперь, я так полагаю, отцу твоему только что со стороны и можно на помощь идти. Сам ни слова говорить не желает, супротивится все, с начальством, со штаб-ротмистром, а то и с самим товарищем прокурором Окружного суда господином Шеерером на рожон лезет. - Присухин сокрушенно вздохнул. - Ну, как такое можно позволить? Га? Ну, поднял на престол руку, ну и повинись, признай. Ведь это слово сказать: престол! - Он вскинул вверх толстый прокуренный палец и с удивлением посмотрел в потолок, где отражался отброшенный лежавшим на комоде зеркалом квадратик света. - Престол!.. И теперь, дурак, молчит. Так и загубит свою жизнь, и семья вся по ветру рассеется. Где матери этакую ораву выкормить?.. Поди-ка, на чаеразвесочной?
Сглотнув набившуюся в рот слюну, Ванюшка кивнул:
- Ага...
- Ну вот... И сколько же вас ртов? Га?
- Нас четверо. И сама мамка.
- А ты набольший, что ли?
- Да.
- Ну, тебе и помогать. Ты же парень, мужик, тебе пропитание в дом надо нести... Да и в тюрьму отцу, поди-ка, носите? Га?
- Не берут, дяденька.
- Как то есть не берут?! - Василий Феофилактович поднял брови. - Нет такого порядку, чтобы не брать. Не по закону. Какой там ни есть государственный, сказать, преступник, а взять ему передачу от сродников такого запрету нет.
- Мамка носила. Назад выкинули...
Василий Феофилактович, сунув руку за пазуху, снова почесал грудь.
- Я в этом деле разберусь, парень... Пусть-ка она завтра снова принесет - примут.
- Вы поможете? - обрадовался чуть не до слез Ванюшка.
- Все изделаю. Пусть приходит. Только чтобы запрещенного, конечно, ни-ни! Ну, спирту там, водки или, к примеру, пилку-ножовку, чтобы решетки пилить, - это ни в коем! И газеты запрещено. Ежели какую священную книжку, писание там или, сказать, библию - это в самый раз. И начальство одобрит: значит, за ум Якутов берется.
Ванюшка быстро расстегивал и застегивал полуоторванную пуговицу на пиджаке.
- А ежели... а ежели он, дяденька Василий, смолчит, чего же ему тогда?
Присухин вздохнул, покосился в передний угол, где тихим, бестрепетным пламенем горела лампада.
- Так ведь что, парень... Ежели сам не хочет спастись да никто со стороны не окажет, тут дело, прямо повторяю, веревкой пахнет. И когда суд свое дело вырешит, поздно будет локоточки кусать. Поздно! Понимаешь меня?
- Повесят? - шепотом спросил Ванюшка.
- А как же, милый? Ты гляди: смута-то, смута какая по всей стране идет-катится, прямо страх сказать... Ведь ежели этот проклятый пятый год вспомнить, волосы дыбом встают. Вот слушай, парень. - Василий Феофилактович разволновался, лицо его покрылось багровыми пятнами. - У нас ведь в тюрьме все самые государственные новости - в первый черед... Вот гляди. Во время водосвятия на Неве в царский павильон картечью палили? Палили! А ведь там император со всей святой семьей пребывали... Опять же в Москве злоумышленник Каляев великого князя Сергея Александровича повалил наповал? Бросил бомбу - и нету! Это как? Га?.. И ты что же думаешь: их всех, этих убивцев, миловать? Так они же всю царскую фамилию святую на распыл пустят, под корень срубят!.. Не может им быть никакой пощады! Их и вешать-то надобно не в тюрьме или еще где по тайности, а прямо принародно, на самых широких площадях, чтобы Якутовы и всякие ему подобные устрашались.
Лицо надзирателя налилось кровью, светлые глаза с маленькими зрачками сердито блестели.
- Вот ты и думай, парень, какой будет по теперешнему времени отцу твоему суд, ежели не раскается, за ум не схватится? Может он милости ждать? Да ни в жисть!
У Ванюшки так дрожали ноги, что, когда он поднялся, не смог стоять и снова сел.
- Дяденька... Ну, а если... кто-нибудь скажет про других... бате будет облегчение?
