— И зачем тебя только понесло в этот автобус!
— Добрый знак, сестра, — неожиданно отозвался дядя с другого конца стола. Вот слух! И голос! Хоть и ощущается, что навеселе, а ровный и сильный. — Знаешь, как довольны сограждане! Теперь никто не посмеет сказать, что мы — горстка суеверных стариков.
— Попробовали бы сказать, — усмехнулась тётушка. А я едва не разинула рот. Она ему ответила! И стерпела обращение «мы»!
В конце концов, я поднялась — пусть дома передо мной никто не склоняется, но традиции, чтоб им провалиться, соблюдаются. Тут же поднялись все. Я успела заметить, что дядя посмотрел в мою сторону, но не подал виду. Даже не подмигнул. Я отвернулась, кусая губы. Как тогда, в автобусе, я чуть не расплакалась.
Время изменяет человека. «Дядя, я хочу странствовать! — Да, малышка, ты сможешь уплыть, куда захочешь. — Но тётя меня не отпустит! — Я помогу тебе, Светлая…»
Равнодушно сорвала шапочку и перчатки, что полагалось надевать перед ужином, бросила на поднос склонившей голову служанки. Всё это театр, обман, вся эта «любовь города». Что я, не смотрю телевизор? Прекрасно знаю, как всё это достигается. В Университете некоторые почти открыто называли меня марионеткой. Иногда не особо заботясь, чтобы я не слышала.
Наверное, они правы. Дядя мне уже не помощник. Всё равно сбегу.
Иначе…
Что будет дальше — я догадываюсь. Улыбнуться одному, поговорить «медовым» голосом с другим, «подставить ушки» третьему, родить ребёнка от четвёртого. И так далее. Хорошая вещь — традиции. По которым до совершеннолетия (через пять лет) я могу потерять всё, включая титулы, деньги, репутацию просто по воле тётушки или её старцев-аристократов. Достаточно несколько раз проявить неповиновение.
Буду кормить синиц, излечивать лжебольных от болезней прикосновениями, говорить вдохновенные речи перед согражданами. Подвиг однообразия, вспомнились слова. Сагари, философ прошлого века. Или поэт?
С каменной улыбкой на лице я отворила дверь в свои комнаты и отпустила Миан, служанку. Прикоснулась ладонью к её щеке — благословение — и заметила робкую улыбку в ответ. И она верит! Неудивительно, иначе бы ей здесь не служить.
Ещё есть теплица и цветы в ней, но туда не пробраться незаметно.
Сняла, наконец, сапожки. И, закрыв лицо руками, заплакала. Беззвучно, без слёз. Пришлось научиться. И часто, ох, очень часто тренироваться.
В среднем — раз в две недели.
* * *
Никак не могла заснуть.
Телевизора в моих комнатах нет — не пристало девице благородного происхождения таращиться на картинки, повествующие о всеобщем упадке, разврате и насилии. О видео я даже не упоминаю. Музыку слушать можно — но не здесь, а в музыкальной комнате. Нет, спасибо.
Как мне всего этого не хватает. Особенно международных новостей. Всё, Майтенаринн, кончились новости. Нет, и не было никогда других стран. Твоя новая и единственная страна называется семья Тонгвер.
Книги тоже можно читать не всякие. Правда, с первого курса меня перестали тщательно обыскивать, чтобы узнать, не протащила ли под одеждой недостойную книгу. Думаю, что прислуга — никто кроме неё в мою комнату входить не должен — всё равно сообщает, что у меня там, на полках.
В сущности, не очень много. В основном, записки натуралистов, всякие поучающие романы, самым новым из которых лет триста. Несколько томиков стихов. Дневников я не веду — то есть, здесь не веду. В жилом корпусе Университета, в моих апартаментах, за сигнализацией и толстыми стенами я ещё могу рискнуть вести дневники. И даже вела, наивная, некоторое время.
«Я помогу тебе, Светлая…»
Поможешь?
Почитала про подводный мир — любимый том из всего собрания сочинений Канри-Та, неутомимого, всё ещё живого и бодрого в свои девяносто лет путешественника. Мечтала уговорить его брать меня с собой в плавания. Сколько мне тогда было? Семь лет.
Но изящный слог Канри не достигал сознания. Запоздало пришла усталость. Кончилось нервное напряжение, схлынуло с не появившимися слезами. А призрак — он тоже померещился? Обожжённые холодом ладони — тоже? Я посмотрела на ладони. Через день-два частично сойдёт кожа, как меня предупредили. Впрочем, руки-то всё равно в перчатках.
