На следующее утро Ковалев, хмырь и душара, перевернул застеленную постель Веткина, дерзко глядя при этом на ее владельца. Веткин поначалу остолбенел от такой наглости, затем рванулся в сторону "обуревшего душары". Но вокруг отпрянувшего и съежившегося Ковалева мгновенно выросли хмурые напряженные дембеля: "Молодого бить!? За что? Он же нечаянно!"
Опешивший Веткин растерянно огляделся. Вокруг с перекошенными от злости лицами стояли те, с кем он год тянул тяжеленную солдатскую лямку. И даже молодые обнаглели до того, что осмелились смотреть на Веткина с презрением и ненавистью. Солдат разом все понял, и губы у него задрожали.
- Это не я, пацаны! Гадом буду - не я стучал! - зашептал Веткин, нервно облизывая пересохшие губы. - Не я! Не я стучал! Чтоб мне сдохнуть на этом месте! - сорвался на крик солдат, надеясь, наверное, хоть этим доказать свою невиновность.
Но вперед уже выходил Привоз, поигрывая нарощенными к дембелю бицепсами и демонстрируя всем собравшимся наколку - оскалившегося тигра - на правом предплечье.
- Пацан у тебя в штанах, - с отвращением глядя на Веткина, заявил он. Здесь нет для тебя больше ни пацанов, ни братишек. А что сдохнешь - это точно, - загадочно пообещал он и с силой пнув носком кроссовка подушку, подвел итог.
- Заправляй, чмо!
Веткин обвел взглядом палатку, понял, что ему не поверят, и представил, что его ожидает впереди. Плечи солдата опустились, и он медленно начал застилать койку. А вокруг, плотной стеной, стояли те, кого Веткин считал своими товарищами.
Несмотря на то, что ротный обещал задержать отправки подчиненных - все дембеля улетели в установленные сроки. Штаб есть штаб и списки, составленные им, были уже давно утверждены и подписаны.
Как ни старался капитан задержать своих - сделать ничего не смог, так как упорно не называл главной причины. А назови ее, быть может дембелей еще быстрее выпихнули из бригады, а ротному выговор вкатали за то, что таких придурков воспитал.
Счастливые дембеля улетели, а перед самым отъездом, крепко обнявшись со всеми, кроме Веткина, наказали, кивая на него, одиноко стоящего чуть поодаль: "Падлу чмонить!"
Наказ этот в роте соблюдали свято. Стукачей нигде не любят, особенно в армии, где жизнь каждого у всех на виду, и где все знают об этой жизни, почитай, все.
Для Веткина наступили воистину черные дни. И пусть его никто в роте по-прежнему и пальцем не трогал, но сам солдат думал все чаще, что лучше бы его один раз избили до полусмерти, да и забыли о своей ненависти к нему.
От подъема и до отбоя не знал Веткин передышки, и все самые черные грязные работы были исключительно его. А по ночам дневальные не забывали методически, через малые промежутки времени, пинать Веткина, настойчиво интересуясь - не снится ли ему, чмошнику, как он товарищей своих, пацанов из роты офицерью проклятому стучит. Но страшнее этого была постоянная и общая ненависть коллектива, в котором не находилось солдату не только места, но даже уголочка. Даже ребята его призыва напрочь отвернулись от предателя, не желая выслушивать его оправданий.
Через некоторое время Веткин и в самом деле внешне стал походить на распоследнего чмошника, место которому не в боевой роте, а среди опустившихся шлангов, которые привычно таскали алюминиевые баки с парашей от солдатской столовой к свинарнику.
Солдат вечно был грязен, плохо выбрит и взгляд его стал быстрым и затравленным. По всему выходило, что дорога Веткину прямиком в "парашники" и только последним усилием воли солдат старался не перейти черту, становясь не только ротным, но и бригадным чмом. Пути таким изгоям назад в подразделения никогда не было, и Веткин об этом прекрасно знал. Поэтому он хоть как-то старался отстирывать форму и бриться перочинным ножом, так как лезвия с бритвой, чтобы Веткин зачмонел еще быстрее, у него нарочно отобрали деды.
Когда Веткин заступал дежурным по роте - означало это, что не спать ему сутки, ибо никто из наряда, трех его подчиненных солдат, и не думал сменять его ночью. Все дневальные, включая молодых, сладко спали. А Веткин одиноко стоял под грибком, возле полевого телефона и медленно глотал слезы, представляя, что новый день вновь обернется презрением и отчуждением роты.
