Этторе протянул к ней руки, ее ослабевшее тело упало на них, и он прижал ее к себе.
— О милый, у тебя же одни кости да кожа!
— Ты, видно, еще не поняла, как тебе нравятся эти кости да кожа, — отвечал он, счастливый и злой, переворачивая ее.
Ноги девушки взметнулись в воздухе, как руки утопающего, и застыли двумя арками.
Ее крик прозвучал в тишине, царившей на холме, так громко, что он испугался:
— Ах я потаскушка, я потас…
Он прикрыл ей рот ладонью, но она отвернула голову в сторону и, утопая в сене, продолжала кричать:
— Да, да, я потаскушка, но мне все равно, это так прекрасно, это слишком хорошо… Несчастные девушки, которые этого не делают. Я — потас…
Этторе поймал ее губы своими и сквозь зубы сказал:
— Ты не потаскушка! Потому что ты моя потаскушка. Только моя, поняла?.. — Он вытянулся рядом с ней.
Где-то невдалеке в кустах крикнула сова, и Ванда невольно вздрогнула. Он провел рукой вдоль ее тела, как бы снимая эту судорогу.
Попросил достать сигарету из кармана брюк. Она нащупала пачку и подала ему.
— И спички.
Пошарив вокруг, она протянула спички. Этторе закурил, но не сразу погасил спичку.
— Туши, не смей на меня глядеть!
Он потушил и, перевернувшись, лег щекою на ее расслабленное бедро.
Лежа так, он сквозь беловатое облачко дыма смотрел на тропинку, которой они шли сюда и по которой теперь им предстояло возвращаться, на городские огни и на звезды. Потом произнес:
— С завтрашнего дня у меня будет хозяин. — И почувствовал, как она приподнимается, опершись руками о сено. — Отец нашел мне место на шоколадной фабрике. Завтра я начинаю работать.
— Это хорошо, Этторе, — сказала она тихо и осторожно.
Он резко повернул голову, надавив подбородком на ее мягкое бедро.
Ванда продолжала:
— Рано или поздно надо же начинать.
— Но почему? — закричал он.
— Почему? Потому что все когда-нибудь начинают работать.
— Не все, ты отлично знаешь, что не все.
— Ну, почти все.
— А почему я должен быть одним из них?
— Не знаю, но ты один из них; таким уж ты родился. Может быть, ты нашел способ не быть таким, как «почти все»? — По тому, как он снова уткнулся подбородком в ее бедро, она поняла, что он такого способа не нашел. — Тогда как же быть?
— Почему бы мне еще не подождать?
— Ах, Этторе, ведь тебе уже двадцать два года, — сказала она очень грустно и добавила: — Может, ты вообще не собираешься работать?
— Так ведь работать надо под чьим-то началом! — крикнул он.
— Ну и что же?
— Ты говоришь так, потому что это не касается тебя.
— Я работаю.
— Где ты работаешь?
— Дома.
— Это, по-твоему, работа?
— Да, работа. Готовить, стирать, гладить, шить, мыть и чистить все вокруг — от пола до ботинок и посуды, носить воду, дрова… Знаешь, у нас с матерью к вечеру спины болят почище, чем у рабочих!
— Но над тобой нет хозяина.
— Я прислуга у отца и братьев. Ты даже не представляешь себе, как они мной помыкают.
Этторе швырнул сигарету и рывком сел рядом с девушкой.
— Значит, и ты хочешь, чтобы я стал таким же, как все прочие.
— Ничего другого тебе не остается. Ты такой, как и все.
— Ах, вот как ты меня любишь!
— Я люблю тебя, но знаю, что ты такой же, как все.
— Ты еще увидишь! Ты — первая.
— Что ты задумал?
— Еще не знаю, но только ты увидишь.
Ванда прижалась к нему грудью и сказала:
— Делай что хочешь, Этторе, делай что угодно, только не оставляй меня. Будь всегда со мной.
Но он не слушал ее.
— Ты хочешь, чтобы я завтра шел на работу? Да? Говори.
Она смотрела прямо перед собой.
— Я ничего не говорю, но если ты пойдешь, то уже с завтрашнего дня мы сможем на что-то надеяться. Или ты хочешь, чтобы мы всю жизнь виделись раз в неделю, встречались, как скотина, где придется, под чужой крышей?
Он опустил голову.
Тогда она протянула обнаженную руку и, прижав его голову к груди, сказала:
— Не грусти, милый, не надо. Мне так тяжело, будто я в чем-то виновата. — Потом произнесла совсем другим тоном: — Скажи, Этторе, ты думал только об этом, когда мы занимались любовью?
— Конечно, я думал об этом. И тогда, и сейчас.
— О! — жалобно простонала она, и рука ее упала.
— Ты что?
— Значит, я тебе ни к чему, — в ее голосе дрожали слезы, — если я не могу заставить тебя забыть неприятности, даже когда отдаю тебе все, что могу.
