– Ах, надо было ей за графа Бобринского выйти! – горячо воскликнула Даша. – Что с того, он четырьмя годами моложе? И не такое бывает! А люди живут, счастливо живут!
– Ты совсем глупенькая, Щербатова? – грустно сказала Марья. – Да разве позволила бы государыня своему сыну выйти замуж за племянницу его отца?
Даша вытаращила глаза. Услышанное просто не умещалось в голове.
– Так значит, граф Бобринский еще и сын… он сын…
– Да, сын! – со значением проговорила Марья. – Дитя светлое, доброе было, вырос человеком хорошим, а все же как увижу его, так о позоре своей семьи сразу вспоминаю. Понимаю, сейчас снова спросишь, что да как, ну так скажу раньше: мой отец дом поджег, когда она рожала втайне, поджег, чтобы людей и мужа от нее отвлечь. Ей тогда графиня Брюс пособляла, вернейшая во всем потатчица. Она меня взяла во фрейлины, чтобы отца отблагодарить, брат с графом Алексеем за границу ездил, когда тот учился там еще мальчиком. Она семье нашей благодарна, она благодарить умеет, а того не ведает, что для меня это – позор, ее благодарность принимать за такие труды. Ах, кабы моя воля, кабы силы мои – ушла бы я в монастырь, грехи семьи замаливать!
– В монастырь! – Даша так ужаснулась при этом слове, что голос ее на хрип сорвался.
– А что такого? – пожала плечами Марья. – Вяземская ушла же, верней, сбежала, а с ней еще и Сонина и Саломиева. Мы с этой Вяземской вместе в Смольном учились, вместе ко двору были взяты. Но она тяготилась всем до невозможности. И вот однажды, в Царском Селе, на берегу пруда вдруг нашли платья Вяземской, Сониной и Саломиевой. Все в ужасе были: неужто утопли девицы?! Обшарили пруд, но тел не сыскали. Стали подозревать их побег. Так и вышло. Они, одевшись крестьянками, бежали, начали странствовать. Девицы другие вскоре явились к родным, в ножки кинулись, их-де Вяземская с пути сбила, они назад хотят. Но, конечно, более их ко двору не допустили. Было дано приказание по разным дорогам задержать Вяземскую. И когда она, переодевшись в крестьянское платье, пробиралась в Москву, на перевозе через реку была узнана исправником и возвращена в столицу. Императрица приняла ее ласково, стала выспрашивать, что да как, но, уверившись в твердой решимости Вяземской посвятить себя служению Богу, дозволила той вступить в монастырь по желанию и, отпуская от себя, подарила иноческое платье большой цены… Видно, надеялась, что Господь за грехи простит.
– Да чем же Вяземская нагрешить успела, что ее Господь должен прощать? – удивилась Даша.
Марья снова посмотрела с сожалением:
– Да не Вяземскую прощать… ее! Государыню… Ей бы и самой уже пора клобуком покрыться, сыну престол оставив. Но нет, держится за свой трон! И святостью кичится, и в то же время не погнушается поиздеваться над верою. Знаешь, что было? Явились к ней святые отцы с просьбою: царь-де батюшка Петр Великий колокола на пушки изволил перелить, а когда их снимал, то обещал вскорости вернуть, да так и не вернул. Не поспособствует ли в этом деле государыня? На это наша-то полюбопытствовала, обращались ли с этой просьбой к самому Петру I? «Да, – ответили ей, – и даже петиция оная с тех времен у нас сохранилась». Императрица пожелала на нее взглянуть и увидела, кроме прочего, резолюцию, на ней начертанную: «А х… вам моего не надо?» И подпись: «Петр I». После чего попросила подать ей перо, чернила и начертала: «А я же, как женщина, даже этого предложить не могу».
Даша хихикнула было, совсем готовая закатиться смехом, однако увидела гневное выражение лица Марьи – и сделала вид, будто подавилась возмущенным восклицанием.
– Ах, грехов на ней больше, чем блох на барбоске, и они, совершенно так же, как блохи, перескакивают на того, кто с ней рядом, – с горечью проговорила Марья. – Побудешь тут – и сама начнешь грешить, вот увидишь.
– Слушай, – прошептала Даша тревожно, – ты такое говоришь… Это ж крамола! А ты не боишься меня? Не боишься, что я, ну…
– Наябедничаешь? – хмыкнула Марья. – Донесешь? Да и ладно. Меня все равно не тронут, а ты в два счета из дворца вылетишь. Ты ж не хочешь обратно к тетке? Она тебе письма к светлейшему вовек не простит, со свету сживет!
