Осенью Руфа уехала в табор с какой-то цыганской семьей, державшей путь мимо землянухи. Осталась Марька одна со своей славой колдуньи. И жить от этого, как предсказывал дед Петрован, стало и легче и труднее. Легче потому, что даже мальчишки не смели теперь дразнить Марьку: боялись, как бы она не посадила им типун на язык, килу, «редьку» или какую-нибудь иную ведьмину штучку. А труднее оттого, что сама Марька очутилась словно в заколдованном кругу, через который не в силах была выйти к людям.
Даже зимой, когда Борщов отправлял свиней под закол и Марька возвращалась в деревню, в ее жизни мало что менялось. Собираясь на посиделки, молодежь не приглашала ее к себе. Многие парни и девчата, наслушавшись суеверных рассказов, в самом деле опасались колдовства, порчи. Другие не хотели знаться с гольтепой. А третьих отпугивала замкнутость Марьки, ее диковатый настороженный взгляд.
Самой Марьке, хотя и желала она сблизиться с девками, войти в их беззаботную компанию, гордость не позволяла доказывать, что на нее возвели напраслину. Она предпочитала сидеть дома за прялкой или уходила с дедом Петрованом на охоту. Петрован купил себе берданку, а ей отдал шомполку. Старая шомполка, в которую заряд пороха и дроби насыпался через дуло, а пыж вгонялся тонким черемуховым прутом, заставляла старательнее целиться. Промахнулся — второй раз скоро не выстрелишь. Но рука у Марьки оказалась твердая, глаз верный. Ни лиса, ни куница, ни глухарь, ни косач не уходили от нее. А когда Марька однажды первым выстрелом сразила вымахнувшую из подлеска рысь, Петрован отдал ей свою берданку, а себе взял шомполку.
— Ты подобычливее, половчее меня стрелок — тебе и берданку носить. А мне уж, видно, на печь пора.
На печь Петрован, правда, не забрался, по-прежнему ходил с Марькой на охоту. «За кумпанию», как он говорил. Только не стрелял теперь, а ставил капканы, плашки, силки.
Зато Марька стреляла за двоих, по-прежнему не зная промахов. Берданка — это не шомполка: выстрелил, щелкнул затвором, выбросил пустую гильзу, вогнал новый патрон — и стреляй опять. И все мигом. Раз, два, три — пли!.
Так жила Марька до семнадцати лет.
В ту зиму в Сарбинке словно помешались все на одном увлечении — катании с гор на лотках.
Лоток — сооружение нехитрое. Берется толстая доска, одна сторона обмазывается коровяком, затем обливается на морозе водой — и катись с любой горки. Обычно лоток делается коротким, на одного — двоих. Но, бывает, делают его из целой плахи, человек на восемь-десять. Если на таком лотке мчаться с большой горы, тут рулевому нужно и хладнокровие и умение. Скорость бешено нарастает, ветер свистит в ушах. Не зевай!
Рулевых — двое. Один сидит впереди с толстой и упругой палкой в руках, обычно черемуховой или березовой, и то одним, то другим концом, как веслом, направляет движение или тормозит. Ошибись немножко, прижми палку посильнее или воткни ненароком в снег — лоток на страшной скорости развернется, люди разлетятся, как горох. Могут переломать руки и ноги, ободрать свои носы. Для помощи первому рулевому позади всех сидит с такой же палкой второй. Задача его — выручать товарища в трудные моменты. Без сноровки и выдержки ему тоже не обойтись. Поэтому рулевыми были всегда самые сильные, ловкие, бесстрашные парни в деревне. А самым лихим, удачливым считался Иван Федотов, рослый, обладавший недюжинной силой, быстрый в движениях.
Жили Федотовы небогато. Хозяин вернулся с турецкой без ноги. Ходил на деревяшке, летом клал печи, зимой сапожничал, шорничал. Но пахать, сеять, скотину держать, корм для нее заготовлять мужику было трудно. А много ли могли сделать в поле баба с парнишкой? Поэтому и числились Федотовы среди тех, у кого во дворе коровенка да лошаденка, а хлеба в амбаре лишь до нови.
Однако мальчишка подрастал, становился видным парнем. И девки стали заглядываться на него. И собой хорош и вообще жених выгодный: один сын у родителей, хозяйство делить не надо, а старики — не обуза. Солдат сам себя и старуху своим ремеслом до смерти прокормит.
С Иваном Федотовым и столкнула судьба Марьку. Именно столкнула.
