Самым же странным было то, что окружающим неизменно казалось, что в каждом поединке, агрессором был не Джон, но его противник.
Кульминацией стало поражение Стивена, который к тому времени был капитаном школьной команды регби и хорошим другом Джона.
Однажды, мы с Томасом, беседовавшие о чем-то в его кабинете, услышали звуки необычайной потасовки в саду. Выглянув наружу, мы увидели Стивена, который тщетно бросался на ускользающего от его ударов Джона. Тот, отпрыгивая, наносил своими детскими кулачками удары ужасающей силы по лицу противника, которое было практически неузнаваемо от исказивших его растерянности и ярости, совершенно нехарактерных для обычно добродушного Стивена. Оба противника были измазаны кровью, очевидно, из разбитого носа Стивена.
Джон тоже выглядел иным существом. Его губы были растянуты в нечеловеческой смеси оскала и улыбки. Один глаз заплыл от единственного удачного удара Стивена, второй напоминал дыру в маске, так как когда Джон приходил в ярость, его зрачки невероятно расширялись, и радужка становилась практически невидимой.
Драка была столь невероятной и беспримерной, что несколько мгновений мы с Томасом стояли парализованные. Наконец, Стивен сумел поймать дьяволенка — или ему было позволено поймать его. Мы бросились вниз по лестнице на выручку. Но к тому времени, как мы оказались в саду, Стивен извиваясь и пыхтя лежал ничком на земле, а его руки были заломлены за спину в цепком захвате паучьих лапок Джона.
Во внешности Джона в тот момент было что-то зловещее. Скорчившись и вцепившись в Стивена, он действительно походил на паука, готовящегося высосать жизнь из своей жертвы. От этой картины, я помню, меня замутило.
Мы застыли, озадаченные невероятным поворотом событий. Джон оглянулся и встретился со мной глазами. Никогда больше я не видел выражения столь надменного, столь исполненного отвратительной жажды власти, как в тот момент на лице этого ребенка.
Несколько секунд мы смотрели друг на друга. Мое лицо, должно быть, отразило ужас, который я чувствовал, потому что взгляд Джона мгновенно изменился. Ярость моментально пропала и уступила место сначала любопытству, затем — глубокой задумчивости. Неожиданно Джон рассмеялся своим необычайным смехом. В нем не было триумфа, скорее нотка самоиронии и, возможно, ужаса.
Он отпустил свою жертву, поднялся и сказал: «Стивен, приятель, подымайся. Я прошу прощения за то, что вывел тебя из равновесия».
Но оказалось, что Стивен потерял сознание.
Нам так никогда и не удалось узнать, из-за чего началась драка. Когда мы спросили об этом Джона, он ответил: «Все уже позади. Давайте просто обо всем забудем. Бедняга Стивен! Но, конечно, я не забуду».
Когда, несколько дней спустя, мы расспрашивали Стивена, он сказал: «Даже вспоминать об этом не хочу. Это все из-за меня, конечно же. Сейчас я это понимаю. Я почему-то вышел из себя, в то время, как он изо всех сил старался быть особенно дружелюбным. Но вот так вот схлопотать от ребенка! Хотя, какой он ребенок — он настоящая молния!»
Даже сейчас я не могу думать, что научился хоть сколько-то понимать Джона. Но, несмотря на это, я не могу не строить теории. Относительно этого случая мне кажется, что дело вот в чем.
В ту пору он, вполне очевидно, переживал пору самоопределения и самоутверждения. Я не верю, что он втайне лелеял план мести за случай с газонокосилкой. Я считаю, что он планировал попробовать свои силы или, скорее, свои навыки, против самых грозных противников. Именно поэтому он намеренно и искусно довел несчастного Стивена до неистовства. Собственная злость Джона, я уверен, была полностью искусственна. Он лучше дрался, находясь в состоянии холодной ярости, поэтому и привел себя в нужное состояние. Как я понимаю, важное испытание должно было быть не дружеской потасовкой, но настоящим сражением с диким зверем, отчаянным противостоянием. Что же, Джон получил то, чего хотел. И, победив, в одно мгновение, раз и навсегда сумел понять смысл полученного опыта. Так, по крайней мере, мне кажется.
