Страна для внутренней эмиграции. Образ Японии в позднесоветской картине мира - страница 5

В книге настойчиво подчеркивалась уникальность японской культуры. Поэтому и выбор объектов описания осуществлялся прежде всего по признаку «чего у нас нет»: икебана, харакири, сад камней, бусидо, чайная церемония, гейши и т. п. А раз японцы другие, то и женщины у них должны быть другими. Сами же японцы, думается, не без удивления восприняли бы такое обобщение: «Японская женщина не теряет своего достоинства даже во сне — скромная, благовоспитанная, она спит в красивой позе, лежа на спине со сложенными вместе ногами и вытянутыми вдоль тела руками»[22].

Авторы книг «Ветка сакуры» и «Японцы» находились под сильнейшим обаянием идей, которые были тогда чрезвычайно распространены в Японии. Этот комплекс идей носит обобщенное название «нихондзинрон», «японизм». В довоенный период японская идентичность во многом обеспечивалась державными смыслами: культом императора, мощью армии, обладанием заморскими колониями и т. п. Однако поражение в войне заставило искать новые формы национальной идентичности. И если до войны официальная точка зрения позиционировала Японскую империю как страну многонациональную, то теперь она превратилась в страну мононациональную. Чтобы отличить себя от других народов, японцы стали искать и культивировать многочисленные особенности японского стиля жизни, культуры, мышления. Частично это были действительно уникальные черты, частично — выдуманные. Утверждалась разновидность культурного национализма, впрочем, лишенного агрессивности. Далеко не всегда утверждалось, что японцы — лучшие в мире. Общество вполне удовлетворялось сознанием, что японцы — особенные. В этом дискурсе они наделялись исключительным чувством прекрасного, их отношения с природой характеризовались несравненной гармоничностью (причем все это происходило на фоне бурного развития промышленности, уничтожавшей привычную природную среду обитания), японское кимоно было как нельзя лучше приспособлено к японскому стилю жизни (и это при том, что кимоно все более вытеснялось европейской одеждой), японский язык представал как совершенно своеобразный (его обычно сравнивали с английским, а не с родственными ему алтайскими языками), пищевая диета японцев также признавалась уникальной. Предметом специфической гордости стал даже тот факт, что длина кишечника у японцев больше, чем у других народов, — потому что основу традиционной диеты японцев составляют продукты растительного происхождения; на самом деле под «народами» молчаливо подразумевались только европейцы — у народов, которые питаются только растительной пищей, кишечник еще более длинный. В довершение всего объявлялось, что даже полушария головного мозга работают у японцев не как у других, поскольку они употребляют иероглифическую письменность, — сравнение с китайцами в голову как–то не приходило[23].

В позднесоветском обществе существовал гигантский дефицит идентичности. Руководство многонациональной страны осознавало, что развитие национального начала разорвет ее на куски, и безуспешно пыталось убедить население в существовании новой исторической общности — советского народа. Размышления вслух о, скажем, русском национальном характере явно не поощрялись, тогда как японский национальный характер не попадал в категорию запретного.

«Тем, чего у нас нет» были не только экзотика или мистика, но еще и наличие фундаментальных основ жизнеустройства, которые оказались в советский период нашей истории деформированы в катастрофической степени. К ним относятся приверженность традиции, трудолюбие, дисциплинированность, чувство долга и ответственности, стремление к согласованным действиям в группе, вежливость, бережливость и т. д. Качества, столь рельефно проявленные у японцев, представляли собой подсознательную цель позднесоветского общества, его идеал — потерянный и находящийся одновременно в «светлом будущем». Япония в освещении искателей этого идеала являла собой осуществленную мечту в реальном пространстве, которое, однако, имело ясно выраженные сказочно–утопические смыслы.

Практически полное отсутствие личных контактов с японцами способствовало созданию мифов. Советская эмиграция набирала силу, эмигранты, уезжавшие на Запад, писали письма, которые, бывало, доходили до адресата, чужая жизнь обретала конкретные черты, которые не позволяли мистифицировать действительность. Сквозь глушилки пробивались и «Голос Америки», и «Свобода», и Би–би–си, и «Немецкая волна»… В Японию же никто навсегда не уезжал, никто из советских людей слыхом не слыхал про «Голос Японии». Если же все–таки кому–то удавалось прослушать ночную часовую передачу, то она была посвящена почти исключительно японской традиционной культуре — тонкой и загадочной.