Столица на костях. Величие и проклятие Петербурга - страница 109

Несомненно, это очень назидательная история, но ведь и несбывшееся пророчество тоже примечательно по-своему.

По поводу же «страшных рассказов» любого рода замечу: вовсе он не только простонародный, этот петербургский фольклор. Уже в XVIII веке в рассказывание быличек включился и весь высший свет.

Великий князь Павел Петрович, будущий император Павел I, рассказывал такую историю. Мол, как-то вечером он, Павел Петрович, шел в сопровождении князя Куракина и двух слуг. Вдруг впереди показался незнакомец, завернутый в широкий плащ. Этот неизвестный явно поджидал Великого князя и пошел с ним рядом.

— С нами кто-то идет! — сказал Павел Петрович князю Куракину.

Но князь никого не видел и пытался уверять Великого князя, что тут никого нет. Незнакомец же вдруг заговорил: «Павел! Бедный Павел! Бедный князь! Я тот, кто принимает в тебе участие». Он пошел впереди путников, показывая им дорогу, вывел на Сенатскую площадь и указал на место, где потом воздвигли памятник: «Павел, прощай, ты снова увидишь меня здесь». С этими словами незнакомец приподнял шляпу; это был, разумеется, Петр I.

История эта была рассказана 10 июня 1782 года в Брюсселе, и записала ее баронесса Оберкирх. Это обстоятельство делает легенду как бы частью европейской истории, частью великосветской жизни того времени. Но, опасаясь вызвать гнев записных монархистов, спрошу: чем рассказ Павла отличается от рассказа дьячка Троицкой церкви? Тем, что в нем речь идет о «царственных особах», а не о какой-то там кикиморе? Тем ли, что наследником престола не занималась Тайная канцелярия, и он мог безнаказанно, в великосветском салоне, рассказывать то, что дьячки болтали только спьяну и под страхом кнута?

В начале — середине XIX века в салонном фольклоре — фольклоре богатого столичного дворянства — особую роль занимали «страшные петербургские рассказы» — то есть фантастические истории с непременным петербургским колоритом. Наверное, уже не восстановить и малой толики этих историй, увы!

Собирателями этого фольклора и всевозможных «страшных историй» стали такие деятели культуры, как Пушкин, Дельвиг и Гоголь. Именно они сделали петербургский фольклор фактором «высокой» культуры — культуры образованных верхов.

Напомню, что многие из петербургских рассказов Гоголя откровенно фантастичны и так же откровенно близки к «народному» пласту петербургского фольклора.

Пушкин мыслил свои дневники 1833–1835 годов как своего рода сборник «страшных» историй.

Дельвиг культивировал этот устный «страшный петербургский рассказ». Именно он рекомендовал напечатать «Уединенный домик на Васильевском», совместное творение А.С. Пушкина и В.П. Титова (повесть вышла под псевдонимом)[137]. Вообще же Дельвиг собрал множество таких историй, да и в самой его жизни происходило многое, «кажущееся чудным».

Таинственные рассказы любили и в салоне поэта Козлова, и во многих других.

Можно как угодно относиться и к истории, рассказанной Павлом Петровичем, и к многочисленным свидетельствам о появлении в Инженерном замке призрака самого Павла I, а на Дворцовой площади — призрака Николая I. Если так удобнее, давайте считать, что у петербуржцев почему-то дружно «поплыла крыша». Но вот поплыла-то она в очень уж определенном направлении.

Перечислить ВСЕ литературные произведения, которые относятся к жанру «петербургского жутика», и невозможно, и не нужно. Главное — литература этого рода в Петербурге и рождается, и потребляется. Идет, что называется, валом. Тут и «Пиковая дама», и фантасмагории Гоголя, и «Штосе» Лермонтова, и полузабытые рассказы Одоевского, и совсем уж забытый «Странный бал» Вадима Олгина.

В XX веке та же тенденция продолжается. Как любили поэты и писатели Серебряного века все вычурное, мистическое, невероятное, сказочное. Причем это не «убегание» в сказку, не выдумывание какого-то «паралллельного мира», как в современном фэнтези. Это последовательное привнесение фантастического в реальный повседневный мир. Если не удается насытить фантастикой Петербург, если даже он становится чересчур прозаичен — к услугам образованного человека и иные времена, и иные пространства. Не буду углубляться в тему: тут предмет для особого исследования. Но Николай Гумилев даже от такой банальности, как неверная жена или влюбленная девица, отправлялся в Средневековье или в Африку. Там — на максимальном расстоянии от реальности, он находил для себя то, чего не мог отыскать в Петербурге и вообще во всей России.