В литературе о "Бедной Лизе" нередко можно столкнуться с указанием на условность характера героини и большую психологическую разработанность — героя. Думается все же, что главным художественным достижением Карамзина стала фигура повествователя. Писателю удалось изнутри высветить и привлекательность и ограниченность чувствительного мышления. Нравственные проблемы, затронутые в повести, — ответственность человека, невольно, по заблуждению погубившего чужую жизнь, искупление вины раскаянием, оценка готовности в порыве чувства "забыть душу свою" — оказались слишком сложны. Сложны, пожалуй, не только для повествователя, но и для самого автора на том периоде его духовной эволюции. Карамзин тактично уходит от разрешения поставленных им вопросов, лишь намекая — резким столкновением между сутью рассказываемого и манерой рассказа — на возможность иных подходов.
Русская читающая публика сняла лишь верхний слой содержания повести. "Бедная Лиза" трогала, воздействовала на чувствительность, и этого было достаточно. "Я посетил прах твой, нежная Лиза", — писал в очерке "К праху бедной Лизы" известный в свое время литератор и фанатический карамзинист П. И. Шаликов. "Кому, имеющему чувствительное сердце, — делал он примечание к этим словам, — неизвестна бедная Лиза". Существенно, что "Бедная Лиза" воспринимается как рассказ о подлинных событиях. В уже цитированном письме Иванова сообщается, что находятся люди, которые ругают Карамзина, говоря, "что он наврал, что Лиза утонула, никогда не существовавшая на свете". Для хулителей писателя, как и для его поклонников, художественные достоинства повести были впрямую связаны с истинностью описанного в ней.
Такой, не различавший быль и вымысел, подход вел к перестановке многих акцентов. Прежде всего, стиралась тонкая грань между автором и рассказчиком, соответственно суждения и оценки последнего воспринимались как единственно возможные. Шаликов, например, пошел даже дальше карамзинского рассказчика, утверждая, что героиня повести пребывает на небесах "в венце невинности, в славе непорочных". Не лишенные известной двусмысленности, эпитеты эти свидетельствуют о том, что в его восприятии проблематика карамзинской повести, по существу, выветрилась. Все дело сводится к прославлению: прежде всего чувствительности, затем Лизы, чья судьба вызывает такие эмоции, а главное, писателя, сделавшего эту судьбу достоянием публики:
"Может быть, прежде, когда бедная Лиза неизвестна была свету, на сию самую картину, на сии самые предметы смотрел бы я равнодушно и не ощущал бы того, что теперь ощущаю. Одно нежное, чувствительное сердце делает тысячу других таковыми, тысячу, которым нужно было только возбуждение, а без того остались бы они в вечном мраке. Сколько теперь, как и я, приходят сюда питать чувствительность свою и пролить слезу сострадания на прахе, который бы истлевал никем не знаем. Какая услуга нежности!" Неудивительно, что Лизина история оказывается для Шаликова не трагичной, но приятной: "Мне казалось, что каждый листик, каждая травка, каждый цветочек дышали чувствительностью и знали о судьбе бедной Лизы. <…> Никогда меланхолия не была для меня приятнее. <…> Я первый раз в жизни моей наслаждался таким удовольствием". Завершает Шаликов свой очерк стихотворением, начертанным им на березе близ пруда:
"Прекрасная душой и телом в сих струях
Скончала жизнь свою в цветущих юных днях!
Но — Лиза! Кто бы знал, что бедственной судьбою
Ты здесь погребена…
Кто б горестной слезою
Кропил твой прах…
Увы, он так бы истлевал,
Что в мире бы никто, никто о нем не знал!
Се… нежный К<арамзи>н, чувствительный, любезный
Об участи твоей нам возвестил плачевной!"
[9]Реакция Шаликова была в высшей степени типичной, и именно ее широко растиражировала сентиментальная литература. В десятках повестей подражателей Карамзина был подхвачен и распространен открытый им прием — ведение повествования от лица рассказчика, не принимавшего участия в описываемом происшествии, но узнавшего о нем от кого‑либо из героев или очевидцев. Но прием этот практически никогда не несет той функциональной нагрузки, которая возложена на него в "Бедной Лизе", — между позицией рассказчика и очевидным смыслом излагаемых событий нет никакого несовпадения. Подобная композиция обретает совсем иное значение. Для повествователя какое‑либо деятельное участие в описываемом происшествии уже исключено. Он может лишь посочувствовать героям, а его реакция становится образцом для читателя, показывает, какое впечатление должна произвести изложенная история на чувствительное сердце.
