— Привыкнув считать себя цивилизованной нацией, — продолжала она, — мы даже представить себе не могли, что можно бросить в тюрьму без суда и следствия саму маркизу де Равандси, но все изменилось. Однажды утром, не дождавшись, когда я завершу свой туалет, меня хватают и сажают в тюрьму, не удосужившись даже сообщить причину столь наглого поступка. Но это еще не все, дорогая подруга; можешь ли себе представить, они хотели убить меня! Один молодой офицер из полка серых мушкетеров спас меня; переезжая из города в город и пробираясь через лесные чащи, я прибыла в эти края. Когда же я добралась до Г…, меня неожиданно узнали — уж и не знаю, по каким приметам.
— По твоей красоте, — вставила госпожа Беренгельд.
— Вполне возможно! — согласилась маркиза, раскрыв в улыбке коралловые губки и позволяя полюбоваться ее мелкими жемчужными зубками. — Короче говоря, я встретила некоего честного гражданина — ты ведь знаешь, что теперь мужчины именуются гражданами, а нас называют гражданками!.. — так вот, этот гражданин по имени Верино…
— Это наш управляющий.
— Ах! у вас все еще есть управляющий!.. — воскликнула маркиза де Равандси. — А нашего давно и след простыл! Они теперь так же богаты, как и мы; воистину, все меняется!.. Ну, как бы там ни было, сегодня утром я позаимствовала у одного жандарма коня и сапоги, и вот я здесь. Мне пришлось скакать галопом, ибо за мной была послана погоня… но только для виду. Тут постарался некий бывший иезуит, друг какого-то отца Люнаде, который, кажется, проживает в ваших краях. Этот иезуит или капуцин, ставший теперь представителем недостойного французского народа, обязался закрыть на все глаза, а гражданин Верино заверил, что здесь меня никто не посмеет беспокоить. Что же касается моего имущества, моего дворца, моих бриллиантов и моих платьев, то — увы! — кто позаботится обо всем этом?.. Никто. Но, как говорили наши предки, весьма далекие от цивилизации, солнце светит всем, следовательно, светит и маркизам.
Бойкость речи, живость, которой отличалось каждое слово, каждое движение, каждая улыбка маркизы Равандси, совершенно околдовали молодого Беренгельда. Стоя, как истукан, он жадным взором ловил малейший ее жест — легкий и задорный, как она сама. Госпожа Равандси была до крайности польщена немым обожанием, светившимся в восхищенном взоре несуразного молодого человека. Безмолвный восторг гораздо красноречивее свидетельствует о красоте женщины, нежели возвышенные слова и искусные комплименты.
— На некоторое время, моя дорогая графиня, вы — мой свет в окошке и мое провидение, а я, вопреки законам ответного гостеприимства, не стану приглашать вас приехать в Равандси.
— Вы здесь у себя, — степенно и с достоинством ответила госпожа Беренгельд; равнодушие покидало ее исключительно в тех случаях, когда речь заходила о Туллиусе.
Ответ прозвучал искренне, а главное, ни к чему не обязывал гостью.
— Вот уж не думала, — продолжала графиня, — что вы приедете сюда изгнанницей. Я хорошо помню, как вы блистали на придворном празднестве в тысяча семьсот восемьдесят седьмом году.
— Так вы с тех пор не были в Париже? — удивилась маркиза.
Графиня, с нежностью глядя на молодого человека, выразительно развела руки, показывая тем самым, что сын заполняет все ее время. Беренгельд поцеловал мать.
Этот день прошел для Туллиуса как единый миг. Ночью, когда явился Жак и подал условный сигнал, Беренгельд спустился и сказал ему, что отъезд откладывается на несколько дней.
Уверен, что невозможно изобразить или выразить словами миллионы мыслей, теснившихся в голове молодого человека ночью, явившейся на смену тому дню, когда он впервые в жизни осознал, что счастье его находится в руках женщины, и сам он полностью зависит от нее. Туллиус мечтал только о маркизе де Равандси; многократно повторяя про себя заветные слова и не решаясь сказать их ей самой, он воскрешал в памяти озорные гримасы, оживлявшие прекрасное лицо своевольной и острой на язычок маркизы. Не понимая еще, что за новое неизведанное чувство заполнило его душу, он пребывал в полной растерянности.
