И вторая причина, делающая подробные записи явлением редким, даже уникальным: вести дневники на фронте, особенно в первую половину войны, было строго-настрого запрещено. Это объяснялось требованиями бдительности: а вдруг дневник попадет в руки врага и он им воспользуется! Здесь нет нужды выяснять, были ли эти соображения обоснованы, но то, что за дневник можно было серьезно поплатиться, нажить себе нешуточные неприятности, это все хорошо понимали и немногие решались рисковать. Симонов это тоже понимал не хуже других — не зря отдал дневник на хранение главному редактору «Красной звезды», тот берег его в своем служебном сейфе, это место казалось не только надежным, но и безопасным.
Как и было им заявлено Американскому телеграфному агентству, сразу же после войны Симонов привел в порядок свои записи за сорок первый год и из их фрагментов составил подборку, которая была опубликована в журнале «Знамя» (1945, №№ 5–6, 7). Редактор этого журнала Всеволод Вишневский был одним из тех немногих писателей, кто отважился в дни войны вести дневник, и, наверное, поэтому сумел по достоинству оценить симоновские дневники. Но поразительное дело — в критике о них ни одного слова! А ведь популярность в ту пору у Симонова была огромная: каждая написанная им строчка вызывала у читателей острый интерес. Эта же публикация прошла практически незамеченной (фрагменты из симоновского дневника сорок первого года вошли в один из его сборников и больше не перепечатывались) и была прочно забыта. На четверть века дневники легли в ящик письменного стола, стали материалом лишь для «внутреннего пользования» (Симонов обращался к ним, когда писал «Живые и мертвые»), им долго пришлось ждать своего часа…
В чем же дело? Пусть это не выглядит парадоксом, но в то время мы (я имею в виду ту, основную массу читателей, которые были на фронте солдатами и офицерами переднего края) помнили войну много лучше, а знали хуже, чем четверть века спустя или сейчас. Помнили лучше — это были даже не воспоминания, мы еще продолжали жить в войне, и начавшаяся мирная жизнь казалась каким-то странным сном, в который трудно поверить. А наше знание войны сводилось тогда во многом лишь к личному опыту, хотя это был опыт, купленный очень дорогой ценой, и его никак и ничем невозможно возместить. Это был опыт чрезвычайно глубокий, но вместе с тем узкий, ограниченный, нам все-таки недоставало широкого и «стереоскопического» видения войны, мы смутно представляли ее общую панораму, без которой невозможно было оценить не только симоновский дневник, но и собственный фронтовой опыт.
Эта панорама, это общее представление о войне складывалось постепенно, годами — и продолжает складываться по нынешний день — из множества прочитанных статей в газетах и журналах, книг — документальных и художественных, мемуарных, исторических, из десятков увиденных кинофильмов, из скупо публиковавшихся, но все-таки накапливавшихся архивных документов, статистических данных и т. д. и т. п. И чем больше становился этот багаж, тем яснее осознавали мы место в общей панораме войны того, что видели сами, тем острее ощущали пробелы в наших знаниях, тем внимательнее были ко всему новому, прежде нам неизвестному, лучше его различали, больше ценили, — впрочем, это обычная диалектика познания.
Было бы заблуждением думать, что военный опыт писателей, того же Симонова, запечатленный в немногих дневниках и записных книжках, в отличие от нашего опыта рядовых участников войны, был свободен от узости и ограниченности. И у них, когда они вели свои записи, представление об общей панораме войны было все-таки приблизительным, порой неточным. Многие взгляды и суждения, рожденные той эпохой и ей принадлежавшие, в какой-то степени были общими для всех современников, их справедливо называют расхожими, они с годами изменялись, трансформировались и через четверть века иногда кажутся странными, нелепыми, поражают даже нас самих, но ничего не поделаешь, так было. Эта проблема с неотвратимостью встает перед каждым писателем, решившим публиковать свои старые записи или дневники. Если он хочет быть верен исторической правде, он не может причесывать на нынешний манер то, что думал и писал когда-то. Но он должен — тоже из уважения к исторической правде, — не вторгаясь в старые записи, не подчищая их, не переписывая, дополнить, углубить, уточнить или оспорить свои впечатления и суждения военного времени, то есть требуется общая панорама, которая не только будет выполнять функции современного критического комментария, но и помогает определить степень достоверности, а, следовательно, и ценность публикуемых записей.
