В каком-то доме был чердак,
Где умер северный судак.
Двоюродные братья и даже просто братья!
На песчаном откосе лежит судак.
Это не выдумка — это так!
Не на серебряном подносе,
А на песчаном откосе.
Лежит он смирно на боку,
Теперь не нужны судаку
Двоюродные братья и даже просто братья —
Судак в Божественных объятьях.
Он умер, не убит,
И чешуя его блестит,
И ангелы на чердаке
Поют о мёртвом судаке.
Основа жизни есть сомненье,
Поэзия — дитя его,
Торжественное откровенье
Из хаоса, из ничего.
Тростник колышется в пустыне,
По небу катится звезда.
Всё, что свершается доныне,
Сомненьем движется всегда.
В сомненьи есть очарованье.
О, трудная моя любовь,
В ней даже первое признанье
Сомненьем движимая кровь.
Года, года, как страшно это,
Но сердце бьётся оттого,
Что даже в страшный час ответа
Не изменится ничего.
Есть в старости свое величье,
Единственная красота.
Нет к людям больше безразличья,
Но есть любовь и простота.
Оделся старец к Литургии
И напомадил два уса.
Но чтоб явиться как другие,
Он одевался три часа.
Проходит прямо, не сгибаясь,
И палкой по камням стучит.
И смотрит каждый, улыбаясь,
И всякий с ним заговорит.
Смеются смуглые девчата:
«Ведь ты наш дедушка мороз»,
А проходящие солдаты
Отдали честь совсем всерьёз.
Летя в небесной колеснице
И подымая ветерок:
«Что старче, ломит в пояснице?» —
«Перед грозой, Илья Пророк».
В перетопленных залах больницы
Сумасшедшие люди кричат.
Но я вижу окраины Ниццы
И луга, где коровы мычат.
Вот приходит высокий и строгий
Над людьми властелин — психиатр.
Он им стукает палочкой ноги,
Начиная привычный театр.
Подошедши к моей вероломной кровати,
Долго имя читает, поднявши очки:
«Это русский? Скажите, с какой же он стати
Здесь лежит?» — говорит, расширяя зрачки.
И потом прибавляет, высокий и строгий,
Улыбаясь концом папиросы своей:
«Если русский, — наверное, думает много,
Вероятно, о спутниках. Слушайте, эй!»
Но я вижу поэта в приветливой Каньи:
С книгой ходит, и белые чайки летят…
«Эти русские, просто одно наказанье»,—
Говорит психиатр, а больные кричат.
На палубе работают матросы,
Над морем пролетают альбатросы.
У печки погибают кочегары,
В прохладе нежатся ленивые гагары
Как пароходу минуть мины,
Вокруг которых плещутся дельфины.
Сам капитан в бинокль глядит
И видит в море рыбу-кит.
Киту привольно и отрадно,
А капитану так досадно:
Что море дремлет, солнце блещет,
Но в лихорадке флаг трепещет.
Сидят надменные вельможи
На тронах. Их пятнадцать тут.
Один сказал: «Великий Боже,
Ведь нам, пожалуй что, капут».
Другой взглянул на статуэтку,
Из кости жёлтого слона,
Поставил в книжечке отметку
И возразил: «ещё весна».
А третий молвил: «Миловзоры!»
Четвертый, пятый и шестой
Чертили пальцами узоры
На слое пыли вековой.
Седьмой, восьмой и два девятых
(Они ведь были близнецы)
Жевали пряники из мяты
И все молчали мудрецы.
Одиннадцатый и другие
Вдруг крикнули: «Банзай, банзай!»
И за слова свои благие
Живыми были взяты в Рай.
Сгибаясь, смуглые девицы
Несут корзины спелых ягод.
Из этих ягод вареницы
На всю деревню хватит на год.
Уселись девушки на травке,
Кто ножку трёт, кто шьёт платок,
А кто пришпилил на булавке
К прическе розовый цветок.
Опять старуха на пороге:
«Эй, девки, живо за водой».
И снова тянется дорога,
Ведущая на водопой.
Сгибаясь, смуглые девицы
Несут с водою кувшины.
И пением свободной птицы
Все вздохи их заглушены.
Они садятся не на травке,
Теперь уж поздний вечерок.
Ложатся в темноте на лавки,
Им светит сорванный цветок.
Я болен страшною болезнью:
Но не проказой, не чумой —
Еще страшнейшею болезнью —
Пошел я по миру с сумой.
Встречать знакомых мне не стыдно —
«Ах, здравствуйте! Я очень рад.
На бал собрались? это видно.
Но что за странный маскарад?»
А я протягиваю руку
И мне, смеясь, дают пятак.
Я спешно пожимаю руку
И ухожу на свой чердак.
По щелям шепчут тараканы:
«Ну что, повесится ли он?»
Заглядывают мне [в карманы]
