Опять я стою пред тобой бессловно.
Падают светлые складки плаща
К ногам любимой так нежно и ровно.
Детская радость твоя кротка.
Ты и без слов, сама угадаешь,
Что приношу я вместо цветка…
И ты угадала, ты принимаешь.
Он до сих пор тревожит мои сны…
Он символ детства, тайного мечтанья,
И сказочной, далекой старины,
И — близкого еще воспоминанья.
О, эта память о недавних днях!
Какая в ней печальная отрада!
Дым золотой за Савой, на холмах,
И нежный облик милого Белграда.
А виноградник, свежий дух земли,
Такой живительный и полный ласки…
На карточке — улыбка Эмили,—
Пленительной царевны в русской сказке.
Над белой скатертью веселый свет,
И речь веселая, и неизменно —
Во всех словах, во всех глазах — привет,
Для бедных странников нежданно ценный.
И много, много было — но всего
В экспромте этом рассказать нет силы…
Те дни прошли, погасли… Ничего!
Они прошли, но сердце не забыло.
1928
Зверенок на веревочке, с круглыми ушами,
С предлинным и претонким тельцем шерстяным,
Откуда и зачем ты явился между нами,
И как ты на веревочку попал — к чужим?
Не то чтоб обезьяна он; нисколько не кошка:
Ухватки не кошачьи, и лапочки не те.
Свистит протяжно-робко, сидит, поджавши ножки.
На собственном, смешном, на узеньком хвосте.
За что тебя обидели чужие напрасно?
Заставили покинуть родину твою?
Ты все это расскажешь мне, свистом ясным,
Когда мы повстречаемся с тобой — в Раю.
Я сужен на единой Мысли,
Одно я вижу острие…
Ну что ж! Смотри, гадай и мысли,
Не отступай,— смотри в нее.
Я на единой Мысли сужен.
Смотрю в блистательную тьму…
И мне давно никто не нужен,
Как я не нужен никому.
Птичий всклик зеленой ночью
отрывисто-строгий,
лунный сверк зеленой ночью
креста при дороге…
Древнее молчанье
башен тяжелых.
Тень и молчанье
в бойницах полых.
И только сердце
не ищет покоя.
Слышу, как бьется сердце,
еще живое…
Травы, травы, тростники
На сухой вершине…
Почему бы тростники?
Ни ручья здесь, ни реки,
Вся вода в долине.
Небо каждый Божий день
Ровноголубое.
Почему бы каждый день?
И куда девалась тень?
Что это такое?
Для того, чтоб обмануть,
Свод небес так ясен.
Соблазнить и обмануть,
Убедить кого-нибудь,
Что наш мир прекрасен.
Не поддамся этой лжи,
Знаю, не забуду:
Мир кругом лежит во лжи…
Ворожи, не ворожи —
Не поверю чуду.
Как будто есть — как будто нет…
Умру наверно, а воскресну ли?
То будто тень — то будто свет…
Чего искать и ждать — известно ли?
Вот и живем, и будем жить,
Сомненьем жалким вечно жалимы.
А может быть, а может быть,
Так жить и надо, что не знали мы?
Отблеск зеленый в дверном стекле,
поют внизу автомобили.
Не думаю о моей земле:
что тут думать? Ее убили.
Вы, конечно, за это меня —
за недуманье — упрекнете?
Я лишь жду, чтоб прошло три дня:
она воскреснет — в новой плоти.
Амалии на Rue Chernovitz
Ни на кого не променяю
Тебя,— ни прелести твоей.
Я ничего не забываю,
Живу сияньем прежних дней.
И если в сердце нет измены,
Оно открыто чудесам.
Печальна ты… А в окнах — стены
Растут все выше к небесам.
Но пусть растут они огромней,
Пусть холоднее милый взор,
Я только близость нашу помню,
И солнце в окна, и простор!
18 декабря 1932
Париж
Чаша земная полна
Отравленного вина.
Я знаю, знаю давно —
Пить ее нужно до дна…
Пьем, — но где же оно?
Есть ли у чаши дно?
Есть счастье у нас, поверьте,
И всем дано его знать.
В том счастье, что мы о смерти
Умеем вдруг забывать.
Не разумом ложно-смелым.
(Пусть знает, — твердит свое),
Но чувственно, кровью, телом
Не помним мы про нее.
О, счастье так хрупко, тонко:
Вот слово, будто меж строк;
Глаза больного ребенка;
Увядший в воде цветок,—
И кто-то шепчет: довольно!
И вновь отравлена кровь,
И ропщет в сердце безвольном
Обманутая любовь.
Нет, лучше б из нас на свете
И не было никого.
Только бы звери, да дети,
Не знающие ничего.
Ряды, ряды невестных,
Как девушки, свечей,
Украшенных чудесно
Венцами из огней.
И свет, и тишь, и тени,
И чей-то вздох — к Тебе…
