Хлопочет море у зеленых скал,
Теснит, как грудь, упругую плотину,
Как прядь волос, расчесывает тину
И бьет слюной в береговой оскал,
Как ни один мужчина не ласкал,
Ласкает сушу - томную ундину,
Крутясь, откидывается на спину
И пенит валом свадебный бокал.
За то, что рушит алчущую тушу
На мокрую от поцелуев сушу -
В нем ищут девки из рыбачьих сел -
Покуда бьет по гравию копытом
И ждет их недогадливый осел -
Последних ласк своим сердцам разбитым.
Медлительно и вдохновенно
Пульсируя в коже торцовой,
Нева, как священная вена,
Наполнена кровью свинцовой.
Невзрачные в теле линялом,
Невинные синие жилы
По каменным Невским каналам
Разносят сердечные силы.
Но город, привычный к морозам,
Простудных не ведая зудов,
Страдает жестоким неврозом
И острым склерозом сосудов;
По городу каждую осень
Грядет от застав и рогаток,
Швыряет несчастного оземь,
Хватает за горло припадок;
Хрипят от закупорки вены,
И жалобно хлопает клапан,
Гневясь на устой сокровенный,
Где уровень в камень вцарапан.
И, стиснута пробкой заречной,
Как рельсы на дебаркадере,
Венозная бьется со встречной,
С пылающей кровью артерий.
Лейб- медик, гидрограф смятенный,
Термометры с долями метра
Спускает под мокрые стены
И цифрами щелкает щедро.
И каждая новая мерка,
В жару залитая Невою,
С беспомощного кронверка
Срывается четкой пальбою.
"Увы, опускаются руки, -
Лейб- медик смущенно лепечет, -
Вся сила врачебной науки
В гаданья на чет и на нечет…
Я мог вам помочь предсказаньем,
Но где я достану хирурга,
Чтоб вылечить кровопусканьем
Тяжелый недуг Петербурга?"
Как большие очковые змеи,
Мы сидим на диване упругом
И, от сдержанной страсти чумея,
Зачарованы друг перед другом.
Золотые пружины в диване,
Как зажатые в кольца питоны,
Предаются волшебной нирване,
Издают заглушенные стоны.
Шум окружностей, ужас мышиный,
Дрожь минут в циферблатной спирали
И потайно-тугие пружины
На расстроенных струнах рояли…
Но наступит и лопнет мгновенье,
Как терпенье в усталом факире,
Разовьются чешуями звенья,
И попадают кобрами гири.
Остановится маятник рваный,
В позабытое прошлое спятя,
Нас ударит питон поддиванный
И подбросит друг другу в объятья -
И в часах, и в рояли, и в шали,
Среди струн, среди рук перевитых,
Я послушаю песню о жале
Поцелуев твоих ядовитых.
Три утра, три вечера кряду
В окурках, в грязи и в золе
Бутылка зеленого яду
Сменялась на влажном столе.
Набившись на потные скамьи,
Где крысья шуршала тропа,
Потрескивала под ногами
Ореховая скорлупа.
На блюдечке плавали мухи,
Хозяин валялся в пуху,
С подушки щенок вислоухий
Зажулил вторую блоху.
Хозяйку щипал запевала,
За поясом дергал кайму,
Струна ли его целовала -
Но музыка снилась ему.
И, к нежно-икотной беседе
Прислушиваясь, меж собой
Медово сосали соседи
Пудовое слово "запой".
Колебались голубые облака,
Полыхали ледниковые луга.
И, стеклянные взрывая валуны,
Топотали допотопные слоны.
Но, неслыханные пастбища суля,
Им индийская мерещилась земля.
И, размахивая хоботом своим,
Уходил за пилигримом пилигрим.
А изнеженный потомок беглецов
Снежной вьюги слышит снова страстный зов,
Слышит снова - и уходит сгоряча
От москитов, от работы, от бича
В ту страну, где заживают волдыри,
Про которую поют поводыри,
Растянувшись между делом, в полусне,
На крутой и поместительной спине…
Что он видит? - Не осталось и следа
От зеленого арктического льда;
Где когда-то ни пробраться, ни присесть,
Есть равнины, есть леса и травы есть;
На излучинах Ганго-подобных рек
Ловит рыбу господин и человек,
И дрожат- гудят мосты, дугой взлетев,
Как запястья на руках у черных дев,
И заводы с огневицами печей -
Как вулканы из тропических ночей…
Пусть густеет индевеющая мгла
Под ногами у индийского посла,
Пусть от страха приседают мужики
И набрасывают путы на клыки -
Он проследует, - как вождь, неколебим -
В свой слоновий, в свой родной Ерусалим.
