Дверь распахивается, в комнату, подобно резкому сквозняку, врывается возбужденная, раздраженная графиня. Движения ее неуверенные, глаза беспокойно перебегают с предмета на предмет. Чувствуется, что, говоря, она думает о другом и снедает ее какое-то внутреннее беспокойство. Она намеренно смотрит мимо секретаря, он для нее — пустое место, и говорит, обращаясь только к мужу. За ней быстро входит С а ш а, ее дочь, создается впечатление, что следует она за матерью, оберегая ее.
Графиня. Бил гонг к обеду, вот уж полчаса внизу ждет редактор «Daily Telegraph» по поводу твоей статьи против смертной казни, а ты заставляешь его ждать из-за этих студентов. Что за бестактный, бесцеремонный народ! Внизу, когда слуга спросил их, приглашал ли их к себе граф, один ответил: «Нет, нас никакой граф не приглашал, Лев Толстой пригласил нас». И ты разговариваешь с такими самонадеянными молокососами, с мальчишками, которые хотят такой же неразберихи в мире, что в их головах! (Беспокойно осматривает комнату.) Какой здесь беспорядок, книги на полу, пыль кругом, действительно стыдно, если войдет порядочный человек. (Подходит к креслу, трогает его.) Совершенно порвана клеенка, просто срам, нет, невозможно смотреть на это. К счастью, завтра здесь будет обойщик из Тулы, он сразу займется этим креслом. (Никто ей не отвечает, она беспокойно осматривается.) Пойдем, пожалуйста! Нельзя так долго заставлять его ждать.
Толстой. (бледный, очень взволнованно). Я сейчас приду, мне тут надо... кое-что сделать... Саша поможет мне. Займи, пожалуйста, гостя, извинись за меня перед ним, я очень скоро приду.
Графиня уходит, окинув комнату подозрительным взглядом. Едва она выходит, Толстой бросается к двери и быстро закрывает ее на ключ.
Саша. (испуганная его порывистостью). Что с тобой?
Толстой. (в чрезвычайном возбуждении, прижав руку к груди, запинаясь). Обойщик завтра... Слава Богу, еще есть время... Слава Богу.
Саша. Что случилось?
Толстой. (взволнованно). Нож, скорее нож или ножницы...
Удивленный секретарь берет с письменного стола ножницы для бумаги и передает их ему. Толстой с нервной поспешностью, время от времени боязливо поглядывая на дверь, начинает расширять рваный участок обшивки кресла, затем беспокойно шарит руками в конском волосе набивки и, наконец, вытаскивает опечатанный конверт.
Толстой. Вот — не правда ли?., просто смешно... смешно и невероятно, прямо как в скверном французском бульварном романе... стыд и срам... Я, находясь в здравом уме, должен на восемьдесят третьем году жизни, в собственном доме прятать самые важные для меня бумаги, потому что в моей комнате все что-то ищут, потому что за мной всегда кто-то шпионит, каждое мое слово подслушивают, каждую тайну выслеживают. Какой стыд, какой ад для меня в этом доме, какая ложь кругом! (Немного успокоившись, вскрывает конверт и читает письмо; Саше.) Тринадцать лет назад я написал это письмо, тогда, когда должен был уйти от твоей матери и из этого адского дома. Это было прощание с ней, прощание, на которое у меня тогда недостало мужества. (Письмо шуршит в его дрожащих руках, он читает вполголоса, для себя.) «...Но нельзя далее продолжать жизнь, которую я веду уже шестнадцать лет, жизнь, в которой, воюя против вас, я озлобляю вас. Поэтому я решил поступить так, как должен был бы поступить давно, ухожу из дома... Если бы я сделал это открыто, то мы наговорили бы друг другу много обидных слов. Я, вероятно, не выдержал бы и отказался от выполнения задуманного, хотя отказываться от этого мне не следовало бы. Простите меня, прошу вас, если мой шаг причинит вам боль, и особенно ты, Соня, отпусти меня добровольно из своего сердца, не ищи меня, не обвиняй меня, не осуждай меня». (Тяжело вздохнув.) О, тринадцать лет прошло с тех пор, тринадцать лет продолжал я мучиться, и каждое слово этого письма — истинная правда, как тогда, и нынешняя моя жизнь такая же малодушная и плохая. Все еще, все еще не ушел я, все еще жду и жду, и не знаю чего. Всегда я все ясно знал и понимал и всегда поступал неправильно. Всегда был слишком слаб, всегда с ней безволен. Письмо я спрятал здесь, словно гимназист грязную книжонку от учителя. А завещание, в котором я просил ее тогда подарить человечеству право на мои произведения, передал ей в руки только потому, что хотел иметь мир в доме, вопреки миру с моей совестью.
