твоей стопы; как собака, я лягу
у края ризы твоей, сторожа
миги твоих ресниц и мановенья
мизинца твоего, — или, как лев,
ринусь я на тебя и унесу
в пещеру..."
Голос его зазвучал
словно молитва, сдержанно и мягко:
"...Или создам иную высоту,
с новой лазурью и новым сияньем,
и солнцем будешь ты над мирозданьем
жизни моей; имя твое сплету
с песнью моей души; как раньше Богу,
из молитв буду вить тебе венки,
с ландышей лучших сорву лепестки
и стопам твоим выстелю дорогу.
Орел огня, буду дивным огнем
обвевать тебя; в высь, какой не знали
грезы мои, домчусь, и к солнцам дали
донесу клик о счастии моем..."
Так говорил он, и в его глазах
свет и пламя смешались и боролись;
и поднял он в томлении души
взор от лика в воде к живому лику,
трепеща и пылая, — и, взглянув,
окаменел: ее нет над обрывом —
только образ ее, запечатленный,
словно вырезан в черной глубине,
и оттуда глядит, и с ним оттуда
глядит звезда зари...
И поднял взоры
вновь на вершину кручи: в высоте
плыла над нею маленькая тучка,
светлая, словно крылатая, тучка,
и казалось — прозрачная рука
из-за тучки простерта, указуя
к Серне Зари. То был ли некий ангел,
или она?
И взор его повлекся
к дивной звезде рассвета, и в лучах
ее венца душа его повисла,
плененная, как сетью. Ведь она,
Серна Зари, чистоокая, грустно-
лучистая, сияла искони
веков, не угасая, не тускнея;
и пред зарей, пред зарею, когда
вставали те, кто на земле непонят,
отщепенцы великие, сироты
мира, — вставали блуждать меж туманов,
прокладывая первые тропы
к горным высям, — она вставала с ними,
одна и непонятна, как они,
встречала их, и был в ее мерцаньи
один привет, одно благословенье:
Будьте чисты! — и души их сливала
со всех концов блуждания в единой
мечте Зари...
Великая тоска
его объяла, высшая любовь,
сильнее смерти, затопила сердце
морем томлений; и пил он очами
темную синеву, и пил допьяна —
и распрямился юноша, и поднял
руки, и возопил:
— Бог! Даже пламя,
что бунтует во мне, я отдаю
Тебе и Небу!
Дивное сиянье
было в его глазах, ибо с высот
Серна Зари о клятве ликовала,
предвещая великое; и вера
в некий жребий наполнила его,
и познал он, что Бог к нему воззвал
огнем его души и предназначил
свершить нечто на острове, — но что?
И двинулся вдоль берега вперед,
навстречу уготованного рока,
твердый сердцем. Призыв Огня звучал
в его ушах, и перед ним мерцали
полусветы Зари. И в глубине
девичий образ, и светлая тучка
в вышине тихо поплыли пред ним;
и не дивился юноша пред чудом,
ибо лучшее чудо низошло
в его душу; и шел спокойно, молча,
навстречу Серне Зари.
VII
Долго шел он —
и берег подымался выше, выше
и, наконец, сровнялся с крутизной
по ту сторону вод; и обе кручи
постепенно сходились, омрачая
русло реки, замкнутое меж них, —
словно два великана заманили
реку в свои теснины, замышляя
там удушить во мраке... Но спокойно
юноша восходил, и тучка в небе,
и отраженный образ в глубине
плыли пред ним.
И вдруг — остановилась
светлая тучка и застыла в небе
над вершиной утеса. И вгляделся
он издали: черный, громадный клык
возвышался из утренних туманов,
опираясь о плечи берегов;
внизу под ним зиял зловещей глубью
Аваддон — а с вершины чуть мерцала
словно малая свечка.
И почуял
издали юноша сердцем Огонь
Святыни, и душа затрепетала
в груди. Так вот он, потаенный светоч
Божий, дрожит из пустынных туманов
и мерцает с вершины скал, и мнится
в его мерцаньи намек Искупленья!..
Кто возжег тебя, светоч на утесе,
и кто достоин, чистый, прикоснуться
до тебя? Или в этом оный подвиг,
предначертанный юноше?
И радость
могучая, без дна и граней радость
ворвалась в его грудь; благоговея,
расширилась душа и ликовала
в трепете веры. Стопы его легки
и широки шаги; призыв Огня
звучал в его ушах, и в сердце билось
благословенье Зари.
А меж тем
искра росла. Уж вот она, как малый
язык огня, что пляшет в обожаньи
перед зарей, сестрой своей; а вот
уже, как прядь от Пламени большого —
прядь Ариэля, перед кем стоял он
некогда в день обета. И узнал
юноша тот Огонь, и встрепенулся
орел в гнезде его сердца и бросил
радостный клекот в вышину. Забыла
душа юноши бездну; миг — и был он
