Завхоз Феликс Феликсович открыл настежь окна, раздал нам по два пирожка и велел расходиться по номерам. Напрасно актеры подпускали шепотом амуров балеринам, просясь к ним в гости. Под укоризненным взглядом хозяина кариатиды никли. Им дорога была карьера. И перепившие актеры были неприятны девушкам тем, что алкоголь победил в них навыки классического, благородного флирта.
В конце этого акта мы услышали вялые размышления Шевича о том, что Петербург, ныне Ленинград, восставили вопреки законам природы и морали, ибо по-человечески построить такой город невозможно. А, значит, стихия однажды добьется своего. Шевич выдавал эти свежие мысли за выстраданные свои.
— Но не противно морали, — закончил он, — когда опытный жрец прекрасного ласкает взглядом прелестные лица, плеча и, извините, стан юных граций.
И посмотрел на девушек неожиданно-бестиально, как бычок-Приап.
— Слава тебе Господи, — фыркнули девушки, — вы не наш главный жрец.
О, Шевич, Шевич, под тобою хаос шевелится, подумал я.
Но за что потоп реальный пал на город гениальный? Молвил некий фарисей, что в устах Невы хрустальных загноился город сей! Не простое беснованье, не озлобленность стихий — это свыше наказанье за партийные грехи и мещанские хи-хи…
…Уж немного нам осталось, уж Крыла над головой, уж ростральный бледный фаллос никнуть начал над Невой — встали воды! Присмирели и попятились назад. Снова спасся Петроград.
Мы спали час и другой, когда нас разбудил вопль архангельского актера. Он был пьянее всех и, возможно, добавлял, не укладываясь в постель. Ему привиделось, что белоголовый, белолицый кто-то ходит в сером пальто вокруг флигеля и заглядывает в окна. Постояльцы раздраженно посмеялись: какого же гренадерского роста должен быть злодей! Или он циркач и бродит по воде на ходулях?
Мы с Робертом, младшим из армян, вышли освежиться на крыльцо. Вода уходит! Вода спала! Под водой оставались всего две ступеньки, крыльцо лоснилось во мраке. Ветер затих. В кронах голых деревьев, наверное, лип, демонически каркали вороны.
— Просохли! — сказал Роберт и запустил в них спичечным коробком. Вороны прибавили голос, мы будто видели их разинутые горячие клювы. Они живут аридовы веки, наверняка среди них есть хоть одна, недобитая последним российским императором. Раньше я думал, что бедный Никки расстреливал их по недоумию. Теперь мое мнение резко изменилось.
Мы пошли досыпать. Навстречу нам выходил Шевич, он был очень бледен.
— Не беспокойтесь, Володя, я подышу. Меня мутит, — сказал Шевич, и добавил с вымученной улыбкой: — пойду, так-скать, наклонюсь над бездной.
Мне показалось неестественным, что он держит при этом руки за спиной, что он застегнут на все пуговицы. Как бы Вам не поклониться бездне, милый Шевич. Впрочем, темнота могла ввести меня в заблуждение.
Я лег, не раздеваясь, поверх одеяла и машинально заткнул уши ватой.
Через час меня разбудил капитан милиции Лапин, обутый в старые болотные сапоги. Он включил свет и попросил меня указать, где вещи Шевича.
— Что случилось? — спросил я, догадываясь о главном.
— Убили вашего соседа, не отходя от кассы, — меланхолично сказал милиционер, — мало нам своих мокрушников, так с Волги пожаловал мститель. Не мог дома его дождаться. Говорит, принципиально хотел укокошить его в Питере, символично. Хорошо, что не сбежал принципиально!
— Какой мститель? — спросил я.
— Вы нам не нужны, все ясно. Побудьте здесь, не путайтесь под ногами, — сказал милиционер Лапин и вышел вон, оставив после себя пунктиры грязных лужиц.
Крыльцо из окна номера просматривалось хорошо. Я прижался к стеклу. В свете блуждающих фонариков я разглядел на ступеньках тело Шевича с запрокинутой головой. Его щиколотки были в воде, рядом лежал его блестящий итальянский дипломат. Над Шевичем стоял альбинос в сером пальто, он что-то объяснял милиционерам, подняв к подбородку скованные запястья.
Я посмотрел на свои руки. В них как бы помимо меня были зажаты клочки ваты из ушей. Я не решился их выбрасывать и положил в карман.
Шевича положили на вынырнувшие из тьмы носилки и понесли во тьму. Альбинос покорно побрел по воде следом, и милиционер даже не придерживал его за рукав.
