актером наших
дней.
у него есть кучка друзей,
очень немного.
с ними его любимое
времяпрепровождение
есть.
бывают редкие случаи, когда его находят
по телефону
обычно
с предложением сыграть
в выдающейся (как ему
говорят)
художественной картине.
он отвечает очень тихим
голосом:
"о нет, я не хочу больше
сниматься ни в каком кино..."
"вам можно прислать
сценарий?"
"ладно..."
потом
от него снова ничего
не слышно
обычно
он и его кучка друзей
вот что
делают после еды
(если ночью прохладно)
пропускают несколько стаканчиков
и смотрят, как сценарии
сгорают
в камине.
или же
после еды (теплыми
вечерами)
после нескольких
стаканчиков
сценарии
вынимаются
заиндевевшие
из
холодильника.
он раздает несколько
штук своим друзьям
несколько оставляет себе
а потом
все вместе
с веранды
они запускают их
как летающие тарелки
далеко
в просторный
каньон
внизу.
потом
все они
возвращаются в дом
зная
инстинктивно
что сценарии
были
дерьмовыми. (по крайней мере,
он это чувствует и
остальные
согласны
с ним.)
там наверху у них
по-настоящему
хороший мир:
заслуженный, само
достаточный
и едва ли
зависимый
от
переменных.
там есть
такая куча времени
чтобы есть
пить
и
ждать смерти
подобно
всем остальные.
дни точно бритвы, ночи полны крыс
будучи очень молодым человеком, я делил время поровну между
барами и библиотеками; как мне удавалось обеспечивать
свои остальные обычные потребности - загадка; короче, я просто не
заморачивался этим слишком сильно
если у меня была книжка или стакан, я не думал чересчур много о
других вещах - дураки творят себе собственный
рай.
в барах я считал себя крутым, крушил предметы, дрался с
другими мужиками и т.д.
в библиотеках - другое дело: я был тих, переходил
из зала в зал, читал не столько книги целиком,
сколько отдельные части: медицина, геология, литература и
философия. психология, математика, история, другие вещи обламывали
меня. в музыке меня больше интересовала сама музыка и
жизни композиторов, чем технические аспекты...
тем не менее, только с философами я ощущал братство:
с Шопенгауэром и Ницше, даже со старым трудночитаемым Кантом;
я обнаружил, что Сантаяна, очень популярный в то время,
вял и скучен; в Гегеля надо было по-настоящему врубаться, особенно
с перепоя; многих, кого я читал, я уже забыл,
может, и поделом, но хорошо помню одного парня, написавшего
целую книгу, в которой доказывалось, что луны там нет,
причем делал он это так хорошо, что после ты и сам начинал считать: он
совершенно прав, луны действительно там нет.
как же, к чертовой матери, молодому человеку снисходить до работы по
8 часов в день, если там даже луны нет?
а чего еще
может не хватать?
к тому же
мне не столько нравилась сама литература, сколько литературные
критики; они были полными мудаками, эти парни; они пользовались
утонченным языком, прекрасным по-своему, чтобы называть других
критиков, других писателей ослами. они
выводили меня из себя.
но именно философы удовлетворяли
ту потребность
что таилась у меня где-то в замороченном черепе; продираясь
сквозь их навороты и
заковыристый словарь
я все равно часто поражался
у них выскакивало
пылающее азартное утверждение, казавшееся
абсолютной истиной или чем-то дьявольски близким
к абсолютной истине,
и вот этой определенности я искал в своей повседневной
жизни, больше походившей на кусок
картона.
какими клчвыми ребятами были эти старые псы, протаскивали меня сквозь
дни, что как бритвы, и ночи, полные крыс; и сквозь баб
базлавших, будто торгаши из ада.
братья мои, философы, говорили со мной не как
народ на улицах или где-то еще; они
заполняли собой невообразимую пустоту.
такие классные парни, ах, какие классные
парни!
да, библиотеки помогали; в другом моем храме, в
барах, все было иначе, упрощеннее, и
язык, и отношение были другими...
днем библиотека, ночью бар.
ночи были одинаковы,
поблизости сидит какой-нибудь тип, может, и не
плохой, но мне он не так как-то светит,
от него прет чудовищной мертвечиной - я думаю о своем отце,
об учителях в школе, о лицах на монетах и банкнотах, о снах
об убийцах с тусклыми глазами; ну, и
