— Например, его сосед.
— Да, скажем, он. Фельсбау, Герман. Теперь твой второй вопрос. В трактире, где они обычно собираются перетереть косточки всему городу и обсудить лекции, меня знают многие и принимают близко. Я, конечно, не душа компании, однако со мной многие общаются и… Да, можно сказать, что я у них в доверии.
— В этом не сомневаюсь, — вновь не удержался Курт. — В доверие ты входишь быстро, этого у тебя не отнимешь.
На этот раз Бруно выслушал его колкость с каменным лицом и, когда продолжил, голос остался таким спокойным, что он вновь попрекнул себя за неуместную насмешку.
— На твоем месте я бы не жаловался хотя бы на это — hoc casu[36] тебе это лишь на пользу.
— Нахватался. «Hoc casu»… Хорошо, — перебил Курт самого себя, чтобы не погрязнуть в распре, что кончалось обычно острым желанием втянуть своего подопечного в драку с членовредительством; сейчас было не время предаваться воспоминаниям о старых обидах — это мешало работе. — Раз так — стало быть, будешь теперь при мне, с утра и до вечера, твои знакомства могут мне помочь избежать длительных представлений и предварительных бесед.
— Полагаешь, если я тебя представлю, они забудут, с кем говорят?
— Полагаю — там будет видно… Поднимайся, — распорядился он, наподдав Бруно кулаком в плечо, с трудом воздержавшись от того, чтобы двинуть всерьез. — Идем по соседям.
* * *
Германа Фельсбау на месте не оказалось, да и иных соседей отыскалось лишь двое; чтобы сэкономить время, Курт собрал обоих в одной комнате, прогнав их по основному списку вопросов, уже заданных секретарю.
Оба косились на Бруно, с коим были знакомы, пускай и весьма шапочно, как на предателя, однако с господином следователем говорили вежливо, мирно и без запинки; покойный, по их словам, действительно в последние месяцы был несколько странным — рассеянным и малообщительным, чего ранее за ним не замечалось. Парнем он всегда был пусть не веселым, однако жизнерадостным, временами до легкомысленности, каковая, впрочем, имела и свои пределы — к примеру, греху излишнего увлечения игрой не предавался; если, бывало, начинал проигрывать, игру оставлял и на увещевания продолжить не поддавался.
Перемены случились в нем чуть менее полугода назад — сперва он стал рассеянным и унылым, а однажды «засветился».
— Засветился, — уточнил Курт, — это в каком смысле?
— В прямом, — откликнулся один из соседей. — Как будто наследство получил или с ангелом повстречался в переулке.
«Словно просто вошел через распахнутое окно ангел во всей силе и славе и унес душу спящего человека прочь, а человек в предельный миг жизни успел открыть глаза и ангела сего узреть», — припомнил он собственные мысли всего полчаса назад…
— Вы не пытались узнать у него, в чем дело, что с ним происходит? — никак не ответив на услышанное, спросил Курт. — Не поверю, если скажете, что вас не одолевало любопытство.
— И справедливо не поверите, одолевало. Только он ничего не говорил или отмалчивался, или отшучивался, или прямо посылал к чер… в том смысле — отвечал, что это не нашего ума дело.
— У него была любовница? — продолжил Курт и разъяснил: — Согласитесь, симптомы, так сказать, весьма схожи с поначалу тайным, а после удовлетворенным увлечением.
— Похоже, вы снова правы, майстер Гессе, — кивнул другой студент и развел руками, вздохнув: — Но мы никого с ним не замечали. Знаете, обыкновенно, если что-то ведомо хотя бы двум студентам — полагайте, что через сутки это станет известным всему Кёльну; ergo, касаемо его увлечения, is, si quis esset, aut si etiam unquam fuisset, aut vero si esse posset[37], то никто из его знакомых о таковом не знал. Ну, может, кто-то один, причем умеющий сохранять тайны…
— Герман Фельсбау, к примеру?
— Я такого не говорил, — насторожился тот. — Просто хотел сказать, что о его любовных похождениях ничего не было известно, вот и все. Не передергивайте.
— Не напрягайся, — встрял Бруно, сидящий в проеме отворенного окна молча почти все время беседы. — Никто не намеревается вешать на него обвинение.
— Ну, если ты так говоришь… — с сарказмом раскланялся студент, и Курт, поморщившись, оборвал его:
