Я помню, как гнобила его бабушка, уже старого, семидесятилетнего, выкрикивая грязные слова в сторону своей обидчицы, с которой дедушка якобы изменил ей. «Что ж ты, старая, у тебя уж из носа кишки идуть, а ты все туда же», — сплевывая семечки и вылезши по пояс из окна, кричала бабушка, когда перрон был полон народу. Я тогда уже была студенткой и читала английские книжки, забравшись на гудроновую крышу дедушкиной мастерской, подстелив каньовое одеялко. К тому времени я уже отстранилась от дедушки, мне более не нужна была его поддержка, и бабушкины выкрики не заставили меня слезть с крыши и пожалеть его, даже если он ничего и не слышал. Но я-то слышала…
…Дедушка угасал в Рославльской больнице долго и тихо, без жалоб, даже не призывая детей к смертному одру. Дети, все пятеро, появились лишь тогда, когда стало ясно, что дедушка действительно умирает. И он умер, успев поблагодарить детей за сочувствие, и гроб с его телом отвезли домой на дрезине… Говорят, в тот день из орешника возле полустанка слышался долгий и протяжный вой, словно не человеческий, а животный… Думается, это было чудище Криволес, которое тоже оплакивало дедушку.
Память как вино. Требуется многолетняя выдержка, чтобы события наполнились нужным градусом, предоставив нам богатый букет послевкусия. Сколько такого вина хранится в погребах нашей памяти! И у каждого — свой, неповторимый сорт… Также я знаю, что мой Криволес — неповторим. Он — языческое чудище, которое я сама выдумала. Выдумала и никому не рассказывала, даже дедушке, но он и без слов понимал меня. Он и сам вел свою собственную битву со злом, скромный деревенский рыцарь без доспехов. Он выхаживал по своей железке, словно по волшебному коридору, где царили законы, неподвластные Криволесу. У кого-то есть волшебная комната, как в Сталкере Тарковского, у кого-то — неприкасаемая тропинка, как в «Охоте на Динозавров» Брэдбери. Кто-то стучит в бубен или совершает омовение в водах Ганга. У кого-то хватает в сердце собственной веры, а у других она быстро кончается, когда сомнение дает щели в душе, и вера вытекает из нее, сколько бы ты ни ходил в храм.
И разве умирать страшно? Если найден свой, волшебный коридор?
Еще не раскупорены бутылки, не перебродило вино памяти моих детей. И я хочу обязательно при этом присутствовать…
…Донна оправила розовую, в мелкий цветочек, с аккуратным круглым воротничком, кофту, заново перевязала светлую косынку и запустила руку в белый тряпичный мешочек из-под муки, лежавший у нее на коленках. Загребла горсть ребристых серо-белых, припорошенных белой пылью семечек и принялась за любимое свое занятие. Когда она сплёвывала шелуху, та отлетала вниз, подхваченная воздушным потоком, и тогда в небе появлялся крошечный как игрушка ангел с соломенным веником и с шелестом принимался мести шелуху. Каждый всплеск его веника сопровождался волшебным превращением: не шелуха уже, а черные грачики, свистя крыльями, резко устремлялись, в сторону земли.
Когда строгий, с лицом похожим на мамино, ангел-хранитель прилетел, чтобы вознести Доннну на небо, та попросила: «не оставляй меня без семечек».
«Где они?» спросил Ангел.
«Там, в кладовке, на полке, где крупы лежат. Только не разбей варенье, не обижай».
Ангел пожал плечами и, чуть не натолкнувшись на растущую в комнате березу и обойдя ее, исчез в кладовке. Он долго возился там, пока не вернулся с заветным мешочком.
«Ты бы сметанки совхозной отведал», предложила Донна, то ли из ласковости, то ли пытаясь оттянуть момент прощания с домом. — «А то жалко ведь. Прокиснет».
Ангел снова пожал плечами и подхватил было Донну, но та сказала:
«Погоди. Носки возьми шерстяные. Холодно мне».
«Где же твои туфли, Донна?» спросил ангел.
«Солдаты с крыльца украли. Тут рядом военная часть. Теперь уж они для себя всю картошку выкопают. Некстати я померла. Лучше б к зиме…»
…И вот так, как просилось ее душе — с семечками и парой прошлогодних носков, еще пахнущих овцами, Донна вознеслась на небо.
…Через сорок дней прилетели грачики, сели на дырявую крышу дома, сквозь которую проросла береза, на дырявую крышу в золотых заплатках опавших листьев, погуляли грачики по крыше, постучали серыми ребристыми клювами по старой серой дранке, слетали на кладбище, избегая местных ворон с той же опаской, с какой слабоумная Донна сторонилась людей — а потом улетели в лес, смешавшись с другими птицами. И в тот же самый момент сидевшая на облаке близ Эдема Донна обнаружила, что семечек в ее волшебном мешочке не убавилось, а прибавилось…
