Стеклянный ангел - страница 2

Теперь он зажимал уши и тряс головой, стараясь избавится от назойливых воплей, и от этого перед глазами у него пробегали огненные зигзаги, а в голове пронзительно и больно стреляло.

С огромным трудом, превозмогая боль, он открыл глаза, застонал, с усилием приподнял голову.

Крики становились сильнее. Он, наконец, понял, что это не сон — кричали наяву, где-то рядом с домом.

— Лидка! — сиплым сорванным голосом позвал он. — Лидка! Где ты, курва?

Словно в ответ за окном раздался отчаянный крик жены:

— Пожар! Пожар! Люди, помогите!

Пронзительный и тонкий этот звук вонзился в висок. Николай вскочил. Путаясь в штанинах, натянул брюки, накинул байковую рубаху. Лидка всегда оставляла ему пьяному чистую одежду на стуле возле койки. Так уж у них повелось. Она все еще пыталась сохранить видимость благопристойности для соседей, хотя ни для кого уже давно не были тайной его буйные отвратительные запои.

Обычно детей жена отправляла к матери на другой конец деревни, оставались только старшие — Ленька и Светка. Помочь матери в случае чего. Да и те старались утром уйти куда-нибудь, не попадаться ему на глаза. Сейчас в доме тоже никого не было.

Держась за стенку, он доковылял до входной двери, которая почему-то оказалась распахнутой настежь. Пахло морозом и гарью.

— Лидка, дрянь, — проскрежетал он, — дом выстудишь…

Он вышел за порог и ослеп на мгновенье от неожиданного яркого света, заслонил глаза ладонью, задохнулся испугом, и только потом сообразил: Пожар! Пожар!

Горел крайний справа, последний в ряду деревенских строений, дом, за которым тянулись поля, петляла неширокая проселочная дорога, оканчивающаяся на подходе к березовой роще. Огромные огненные всполохи лизали чернеющие на глазах бревна довоенного еще, но крепкого и ладного сруба. Высветлив темное зимнее утро, полыхало громадное зарево, над крышей поднимался клубящийся столб густого черного дыма. Горел дом Аньки Ермиловой, той, что вчера шумно и пьяно, с криками и драками, с ором на всю деревню отмечала свое тридцатилетие.

— Е-мое, — прохрипел Николай, приседая и хватаясь за голову, — как же так? Как же это, а? — И заорал на весь двор:

— Лидка! Лидка!

Жена не отозвалась. Он влез в валенки, стоявшие на пороге, сорвал с крючка старый ватник, в котором Лидия ходила доить корову, и, одеваясь на ходу, побежал к полыхающему дому.

Со всех сторон бежали люди, и, несмотря на ранний час, у дома собиралась большая толпа.

Народ сбегался к пожару с той готовностью помочь, навалиться всем миром, которая так свойственна деревенскому люду. У многих в руках были ведра, кто-то сразу бежал к колонке, возвращался с водой, но, оказываясь возле дома, люди останавливались в растерянности: дом был полностью охвачен огнем, к нему нельзя было подступиться.

Здесь вблизи Николай услышал сплошной гул. Это гудело пламя.

Помимо этого мощного монотонного гула, в воздухе стоял ужасающий треск. Вверх в небо вместе с черно-красными клубами дыма летели искры. Снег чернел на глазах от сыплющегося сверху пепла.

От дома шел сильный жар, Николай чувствовал, как горит лицо, в то время как тело бил озноб, так, что стучали зубы.

Вдруг послышались громкие звуки, похожие на выстрелы: загорелся шифер. Люди вокруг закричали, стали отбегать в сторону.

— Пожарную вызвали?! — крикнул Николай в толпу.

— Вызвали, — ответила стоящая рядом тетя Груня, школьная повариха. — Да толку-то? Пока доедут из Озерска, сгорит все.

— Да как же так? Люди ведь там! Анька, дочка ее Надюшка — сгорят ведь! — Николай рванулся к дому, но в лицо ему полыхнуло нестерпимом жаром, показалось даже, что опалило брови и усы. Закрыв лицо руками, он попятился назад.

— Куда ты?! Уймись! — схватила его за рукав неизвестно откуда взявшаяся Лидка. — Сгоришь ведь, косточек потом не соберем!

— Поздно уже! — крикнула тетя Груня. — Поздно! В одну минуту все вспыхнуло, не успеть уже.

— Так они там пьяные, небось! — крикнул кто-то из толпы. — Вчера всю ночь гуляли! Там мужики, наверное, еще кроме Аньки с дитем-то! Уснули вповалку, все скопом и сгорят!

Люди кричали, волновались. Николай стоял, вглядываясь в пламя. Ему было жаль красивую непутевую Аньку. И девчоночку ее, тихую безответную Надюшку, было жаль. Он вспоминал, как вчера, когда они гуляли у Аньки, девочка, которую мать отослала на кухню, время от времени заходила в комнату. Серьезно от порога глядела на орущих песни, матерящихся мужиков, пьяную мать, а когда кто-то из взрослых подзывал ее — иди, мол, покушай, — она молча отворачивалась и уходила.