Покорение Казанского царства воспето в целых двух песнях, на основании которых, однако ж, нельзя сделать и одной поэмы. Одна из этих песен рассказывает, как Иван Васильевич под Казанью с войском стоял, за Сулай-реку бочки с порохом катал, а пушки и снаряды в чистом поле расставлял; как татары по городу похаживали и всяко грубиянство оказывали, и грозному царю насмехалися, что не быть-де нашей Казани за белым царем; как царь на пушкарей осерчался, приказал пушкарей казнить, что подрыв так долго медлился; и как – лишь пушкари слово молвить поотважились, – взрыв воспоследовал, а «все татары тут, братцы; устрашилися, они белому царю покорилися».
Другая песня почти вся состоит из сна казанской царицы Елены, который она рассказывает своему мужу, Симеону, что ей привиделось, «как от сильного царства Московского кабы сизый орлище встрепенулся, кабы грозная туча подымалася, что на наше ведь царство наплывала; а из сильного царства Московского подымался великий князь московский, а Иван, сударь, Васильевич, прозритель». Далее следует содержание первой песни. Когда подрыв грянул, Иван Васильевич побежал в палаты царские, а Елена догадалася: посыпала соли на ковригу и с радостью встречала московского князя, – за что он ее пожаловал: привел в крещеную веру и постриг в монастырь; а царю Симеону за гордость, что не встретил он великого князя, «вынял ясны очи косицами», взял с него царскую корону, порфиру и царский костыль из рук принял. И в то время князь воцарился и насел на Московское царство, что тогда-де Москва основалася; и с тех пор великая слава.
И вся-то песня – сказка, поводом к которой было, впрочем, историческое событие; но что такое конец ее?.. Когда царь Иван Васильевич Казань взял, тогда только и на Московское царство насел, а до тех пор словно был без царства… И вот как отразился в народной поэзии колоссальный образ и отозвалась страшная память Грозного – этого исполина телом и духом{186}, который так ужасно рвался из тесных оков ограниченной народности и, явившись не вовремя, бессильный с самого себя свергнуть и разбить их, нашел в себе силу страшно выместить на своем народе враждебную себе народность!..
Из песни о Гришке Расстриге ясно видно, что этот даровитый и пылкий, но неблагоразумный и нерасчетливый удалец пал в глазах народа не за самозванство, а за то, что в ту пору, как «князи и бояра пошли к заутрени, а Гришка Расстрига, он в баню с женой; уже князи и бояра от заутрени, а Гришка Расстрига из бани с женой; выходит Расстрига на красный крылец, кричит, ревет зычным голосом: «Гой еси, ключники мои, приспешники, приспевайте кушанье разное, а и постное и скоромное: заутра будет ко мне гость дорогой, Юрья пан с паньею». Тогда, вишь, стрельцы догадалися, в Боголюбов монастырь бросалися, к царице Марфе Матвеевне; а узнав от нее всю правду, ко красному царскому крылечику металися и тут в Москве взбунтовалися; злая жена Расстриги, Маринка-безбожница, сорокою обернулась и из палат вон вылетела; а Расстрига догадается, на копья стрелецкие с крыльца бросается – и тут ему такова смерть случилась».
Но следующая песня, о «Борисе Шереметеве», достойном сподвижнике Петра Великого, лице нисколько не мифическом, вполне историческом и современном песне, – лучше всего обнаруживает историческую субстанциальность наших исторических песен. Шереметев, подходя с войсками к славному городу Орешку, послал в объезд донских и яицких казаков – снять шведские караулы. Они полонили майора и привели его к самому государю; злата труба в поле протрубила, прогласил государь, слово молвил государь московский – первый император: «А и гой еси, Борис сын Петрович! изволь ты майора допросити тихонько, помалешеньку: а сколько-де силы в Орешке у вашего короля шведского?» Майор наговорил силы несметное множество; тогда император велел Шереметеву морить его голодом. А втапоры Борис Петрович Шереметев на то-то больно догадлив: и двои-де сутки майора не кормили, в третьи винца ему подносили; втапоры майор правду сказал: «Всех с королем нашим и генералом силы семь тысячей, а боле того нету». И тут государь взвеселился – велел ему, майору, голову отляпать».
