Поисповедавшись, Алмазов посвящается и (44) “делается батюшкою — отцом Александром, а Вера Николаевна матушкою”.
На этом поворот солнца на лето, а зимы на мороз: повествование вступает в новую фазу, с которой начинается большее оживление и большая бестолковщина.
III
Молодые супруги перед отъездом из города делают визит ректо
ру семинарии, архимандриту Вениамину, выпуская которого на сцену автор отмечает в его кондуите, что этот архимандрит “во время одного пожара, забывши свой сан, явился на пожарище простым христианином” (sic!). Почему архимандрит может “явиться простым христианином” только “забывши свой сан”?.. Это, вероятно, так, “с языка сорвалось”. Выставив, однако, такую черту архимандрита, автор продолжает так (45):
“Читатель подумает: вот это будет архиерей так архиерей! Не торопись, читатель, заключением своим: в С. губернии лет восемь тому назад ректор семинарии был тоже необычайно энергичный человек. Все говорили: вот будет архиерей так архиерей! И что же вышло: сделавшись архиереем, он с трудом и отвращением подписывал даже срочные бумаги”. “Что за причина такой апатии?” — спрашивает автор и отвечает: “причина та, что надо добыть “ключи Петровы”, а добывши их, можно и успокоиться, да и обстановка архиерейская много ослабляет деятельность владык: “торжественные повсюду встречи, колокольный звон” и т. п. — все это, по словам г. Ливанова, увлекает архиереев “помечтать”. И г. Ливанов очень интересно говорит об этих “архиерейских мечтаниях”. Они будто бы для сих мечтателей (46) “несравненно приятнее консисторских протоколов, которых накопляются целые груды”. Правду или неправду говорит об этом г. Ливанов — это уже его дело, — его и ответ, а мы следуем за повестью. Ректор хвалит Веру, что она “не побрезговала названием матушки”, но пожалел, что Алмазов “архиереем был бы”, что, надо сказать, со стороны о. ректора не совсем тонко и деликатно. Молодые супруги делают крюк и заезжают к родителям Алмазова, в село Колывань. Село это — “почти дикое, и потому, когда хороший городской возок, запряженный тройкою почтовых лошадей, подъехал к маленькой, покрытой соломою избушке пономаря, то сбежалось к этой избушке чуть не целое село”. Старики, поджидая гостей, решили, что они (47) отдадут молодым “горницу, а сами переселятся на сеновал”. Разумеется, это несколько рискованно для старых людей, так как зимою на сеновалах очень холодно; но, по счастью для престарелых родителей Алмазова, тут со временами года совершается нечто странное: свадьба и посвящение происходят вслед за выпуском студента — стало быть, по осени; едут молодые уже в “городском возке”, стало быть, по санному пути, а между тем встречающие их старики хотят спать на сеновале… Все это как-то не вяжется и “не по сезону”, но дальше мы увидим на этот счет нечто еще более удивительное. Обыватели “дикого села” приветствуют о. Александра с отменным простодушием: “ай-ай, Сашка, какую жену тебе бог дал”; родители суетятся, а “в это время горничная Веры, разодетая по-городски, носит разные узлы и картонки”. Молодые назначают своим старикам пенсию; горничная молодых, “накормленная до пресыщения”, после ужина приносит от старой попадьи “двуспальную кровать красного дерева”, ставит ее “посреди комнаты, убирает новым бельем и подушками, вынув и шелковое одеяло для молодых”… Словом — справили их очень основательно и оставили в тепле и в холе, на двуспальной постели; а “старики” разбрелись так: пономарь пошел “на сеновал”, старушка — “на погребицу”, щеголеватую же горничную “положили в сенцах, под пологом, чтобы ее мухи не беспокоили…” (?) Вот как все это оборотилось: куда девался и зимний “возок”; как понадобилось автору — все вдруг так потеплело, что даже в холодные сени и мухи залетали!
“Так, — говорит автор, — вошла в семью новых родителей своих (вместо мужниных родителей) Вера Николаевна”, — и, добавим от себя, она вошла прескверно и неодобрительно: на первых же шагах она заняла бесцеремонно их единственную комнату; разлеглась там на кровати красного дерева под шелковым одеялом, а стариков отпустила “на сеновал” да “на погребицу”.
