На основании 95-й статьи XV тома “Свода законов” (раздел 2-й, гл. 3-я “о выемках и обысках в домах”), “понятые должны быть при выемках и обысках в домах, и без них запрещается производить выемку”. Правило это, как и многие другие правила, соблюдаются в нашей стране, но только по форме; чиновники берут для обыска понятых, но как бы нарочно, из людей, вовсе не знающих закона, не имеющих никакого понятия о своем праве и поэтому не способных к ограждению прав своего согражданина, в дом которого их приглашают для обыска. По закону (ст<атья> 94 того же тома) “выемщик, прибыв на место, обязан взять из окольных жителей приличное число понятых и войти с ними в дом, обыскать оный с правом отпирать запертое, когда дом пустой или хозяин не учинит того добровольно, и, нашед поличное, доставить как оное, так и ополиченного в суд”. Наши понятые, взятые обыкновенно из проходящих по улице простолюдинов, входят с полицейским чиновником или с жандармским офицером, производящим обыск, и во все время обыска представляют собою жалкую пародию на свидетеля и гражданина. Не говорим о том, что они не смеют поднять своего голоса в защиту нарушаемых прав обыскиваемого лица; они при обыскном процессе иногда исполняют должность чернорабочего, нередко торчат в сенях или у дверей, а бывали случаи, что понятые просто оставались за воротами дома, пока чиновник с своею командою производил обыск, как ему удобнее для достижения заданной себе цели. Такой понятой своим присутствием, разумеется, не приносит обыскиваемому никакой пользы; он не в состоянии ни одним звуком своего голоса остановить незаконное действие, клонящееся к ущербу обыскиваемого или общества, в интересах которого обыск можно признавать действием необходимым. 97-ю статьею сказано, что “при обыске домов выемщики никому не должны чинить убытков, обид и озлобления и не нарушать общей тишины и спокойствия”, а на самом деле выемщики весьма нередко чинят убытки и почти всегда обиды и озлобления. Стоит взглянуть на налички дел, лежащих в архиве Орловской уголовной палаты, чтобы убедиться во всей поражающей наготе сказанного нами замечания. Стоит посмотреть эти дела с подписями, гласящими: “Дело о выемке из дома севского или трубчевского мещанина NN боченочка с винным запахом, по подозрению корчемства, и о нанесении при сем сверхчастным поверенным NN жене означенного мещанина тяжких побоев с повреждением глаза”. Таких дел очень много не только в архивах, но еще и в шкафах уголовных палат и уездных судов. Еще только в прошлом году в “Русской речи” указывался случай смерти ребенка во время обыска в доме его родителей, а об обидах и озлоблениях уж и говорить нечего! Нам и пословица велит за тычком не гоняться. Но наконец видно, что все это досадило обществу и что оно желает ограждения своих законных прав, что старый порядок обысков ему становится не впору. Значит, само же общество должно взяться за свое законное право. Дружным вниманием к этому праву оно само может в значительном большинстве случаев сделать обыски тем, чем их хотел сделать закон, а не тем, чем они сделались по милости обыскивателей, не уважающих никакого закона, кроме личной выгоды и произвола.
Нельзя сказать утвердительно, что именно было в самом начале введения у нас действующих законов основною причиною уклончивости народа от присутствования при обысках, выемках, вскрытиях мертвых и тому подобных действиях, где допускается и даже требуется законом присутствие понятых. Народное ли отвращение от непонятных форм судопроизводства, равнодушие ли к делу ближнего или боязнь чиновничьих каверз — утвердительно решить не беремся, да и сомневаемся в возможности утвердительного решения такого вопроса. Г. Щебальский, произнеся свое мнение о происхождении ябедничества и доносов в России, показал, как опасно решать подобные вопросы в наше время. Г. Громека, занимающийся философиею и летописанием, в качестве философа и летописца, тотчас расшиб все соображения г. Щебальского и на основании чистого умозрения доказал, что у русского народа склонности к доносам не было, да и быть не могло. А потому, отлагая утвердительное решение вопроса об уклончивости нашего народа (всего — и того, что шлепает в лаптях, и того, что скользит в лакированных ботинках) от участия в следственном процессе, по крайней мере до выпуска г. Громекою своего философского курса или хоть до издания его летописей, опровергающих русских ученых историков, мы ограничимся предположениями. Нам кажется, что при введении нового судоустройства, с чиновниками разных странных и вовсе непонятных народу наименований, народ, не имевший силы противостоять нововведениям, стал чуждаться их и избегать всякого столкновения со слугами непонятных для него законов и учреждений. Далее, приводимый поневоле в столкновения с чиновниками, он убедился, что его берут к следствию только для какой-то формы, посылают за водкой в кабак, за завтраком в корчму или к помещику; заставляют носить писарскую шинель или сгибаться русским глаголем для того, чтобы писарю было ловче писать на его спине акт осмотра или вскрытия; он видит, что дело невеселое, а время тратится, и совсем отшатнулся. А между тем два, три случая в околотке, где следователь подвел неугомонных понятых под какую-нибудь ответственность, еще подбавили к этому страху; народ стал бегать от “бытия в понятых”, а чиновники стали его “ловить в понятые” с помощью сотских, десятских и иных чинов, и пошла писать. Теперь русский простолюдин боится идти в понятые, а если его “изловят” в эту должность, то он и торчит безмолвной и бесполезною статуей. Что ж проку в таком понятом?
