Что же касается до революции, кровавых реформ и республиканских стремлений, то тут Герцен еще безвреднее, чем в своих социалистских мечтаниях. Наш “генерал от революции”, как называет его “Русский вестник”, давно оставил свое отечество, слушает только людей своего же закала и получает от них только те сведения, которые ему на руку, а природа и воспитание отказали ему в способности не кипятясь слушать другую сторону, и он прет напролом зря. Отсюда его крайняя и ничем не оправдываемая односторонность во всех вопросах, касающихся внутренних распорядков в России. Г. Герцену революции на Руси не произвесть, так же точно, как не может он произвесть ее в главном приюте революционеров и социалистов, в Англии. Не произвесть ему ее потому, что ум народа занят вовсе не тем, чем занят ум г. Герцена и его докладчиков, изображающих ему Русь навыворот. Народ хлопочет об устройстве своего быта и больше занят тем, чтобы покрыть ветхие кровли своих изб, чем вопросами, которые близки сердцу Герцена. В России мы не видим элементов для революции, это можно сказать утвердительно, и Герцен может удостовериться в этом очень легко, если заставит себя вспомнить мудрое правило: audiatur et altera pars.[34]
Г. Катков не имел оснований отрицать честность г. Герцена, и не оправданием, а разве только некоторым, и то весьма слабым, извинением ему в этом случае может служить крайнее забвение всех приличий самим Герценом, позволившим себе выразить сомнение в чести гг. Каткова и Леонтьева. Нам кажется, что редактор “Колокола” не имеет права сказать редакторам “Русского вестника”: “если в вас есть хоть капля чести”. Таких вещей на ветер не говорят, а ведь ясно, что здесь никто не подозревается в краже столового серебра; на общественной же деятельности г. Каткова какие пятна? Правда, г. Каткова нынешнею зимою один здешний журнал заподозрил в стремлении посидеть на креслах, на которых сидел Гизо во Франции, но ведь это слова и ничего более, а если бы и в самом деле Катков сделал себе такие кресла — беды, надеемся, ни для кого не произойдет, а лучше, пожалуй, многим будет. Пусть г. Герцен говорит, что ему угодно, от этого не произойдет вреда ни для кого. Разрешив нам перемолвиться с “Колоколом”, правительство наше приставило лестницу к пьедесталу, на который вознесся Герцен в минувшую эпоху российского молчания. Мы постараемся ближе вглядеться, какими нитками связаны листья в венке, которым красуется он с того берега, и надеемся доказать ему его заблуждения по всем вопросам, касающимся России. Г. Герцен должен разувериться в том, что он головою выше всего того, что позволяет себе не падать перед его авторитетом. В “Капризах и раздумье” он писал, что “критический, аналитический век наш, критикуя и разбирая важные исторические и всякие вопросы, спокойно у ног своих дозволяет расти самой грубой, самой нелепой непосредственности, которая мешает ходить и предательски прикрывает болотами ямы; ядра, летящие на разрушение падающего здания готических предрассудков, пролетают над головою преготических затей, оттого что они под самым жерлом”. Писав это, г. Герцен, очевидно, считал себя выше всех тех, кто и критикуя и разбирая важные исторические и всякие вопросы, спокойно у ног своих позволяют расти самой грубой, самой нелепой непосредственности, которая “мешает ходить”, а сам начал бросать со станков своей “вольной русской типографии” ядра, которые, летя “на разрушение падающего здания готических предрассудков, пролетают над головой преготических затей”. Г. Герцен положительно не понял всех выгод своего свободного и обеспеченного положения; он бил в далекие башни, легкомысленно не внимая голосу русского художника, который докладывал ему отсюда, что “жестокие, сударь, нравы в нашем городе”… Г. Герцен не хотел или не умел внимательно и беспристрастно вглядеться в состояние умов и нравов страны, он не соображал ее средств, а шел напролом, стрелял вдаль, не замечая преготических затей, стоявших под жерлом. “Смирительная литература” не считает стыдом отречься от всякого сочувствия “юношам-фанатикам” и забывающим, что святое народное дело слагается только в чистом сердце и созидается чистыми руками. Да и г. Герцену стыдно искать внимания ничтожных людей, даже не умевших путем состряпать своей прокламации; и теперь собственные дела обличают его лучше, чем моветон Каткова, вызванный моветоном “неисправимого социалиста”.
