Старый колодец - страница 39
Но дело для нас было. Школа как‑то незаметно и быстро опустела. Исчезла дирекция, исчезла учебная часть, исчез сам Столярский. Его личный автомобиль, знаменитый довоенный М-1, «эмка», стоял брошенный во дворе школы. Мы, дети, стали единственными хозяевами школы — и я оказался главным.
Да. Вот тут, сейчас, перед вами, господа, последний начальник школы Столярского в 1941 году.
Мы — те, кто был в пределах моей досягаемости, — установили круглосуточное дежурство по школе и охраняли ее от разграбления. И все было наше! Ночные дежурные сидели в святая святых — на псевдоампирных козетках в кабинете — зале самого Пини!
До конца июля школа — прекрасная, нарядная, полная дорогих инструментов — была в полном порядке, была жива. В конце июля начались систематические еженощные бомбардировки Одессы, и родители перестали отпускать от себя детей, ночами все жались в подвалах, прислушиваясь — куда направляется омерзительный свист очередной бомбы. В августе наша семья бежала из Одессы, уже морем. Школу вскоре разворовали, а затем и разбомбили. Возможно, все произошло в обратном порядке: сначала разбомбили, а потом уже крали, что уцелело.
Обыкновенных и необыкновенных гениальных детей предали. Московскую и Ленинградскую десятилетки вывезли в эвакуацию, детей вместе с родителями. Одесскую бросили. Бросили все. Кто‑то авторитетно приказывал не паниковать: в райкоме есть план эвакуации, в нужный момент… Как и многое другое, это было пустым враньем.
Когда пишут о школе Столярского, триумфальные интонации безусловно преобладают. Это выигрышная тема — кто кем стал. Школа воспитала много выдающихся музыкантов, но и те, кто не стал лауреатами или известными профессорами, воспитавшими новых лауреатов, стали крепкими, надежными профессионалами, которые служили и продолжают служить отечественной, нет, далеко не только отечественной — мировой музыкальной культуре. Сейчас я хочу помянуть тех, кто только мог стать, да не стал.
Передо мной старая фотография, большого формата, снятая, наверное, для газеты. На обороте надпись: «Молодежь слушает музыку». Вот подряд ребята из нашего класса — какие хорошие лица, серьезные, сосредоточенные, они действительно слушали музыку, когда их снимали, это не инсценировка. Вот наш ближайший друг Шурик Абрамович; он был скрипачом, Фрида — его пианисткой. Высокий, красивый, арийского типа блондин, голубоглазый, с коротким носом, с очень белой кожей. Его отец сидел, он жил с матерью и старшей сестрой, бедствовал, у них просто не было денег, чтобы бежать из Одессы, — и они погибли там. А вот Рита Фишман, моя соученица по классу Зильберга, — она тоже погибла в Одессе. Левее от нее — круглолицая, в очках, интеллигентски неловкая Лиля Фишман, пианистка. И она погибла в Одессе… Всех не перечту, о многих просто не знаю. Как они умирали — шестнадцатилетние, семнадцатилетние? Может, кого‑то из них вывели из дома в тот день, когда в отместку за взрыв бывшего здания НКВД сотни евреев были повешены на деревьях Александровского проспекта? И тысячи сожгли живьем в складских зданиях? И Риту? И Шурика?
Кроме оставшихся в Одессе, были и другие жертвы. Рафа Брилиант попал в Ташкент, там он не удержался и что‑то украл, дело вышло наружу, его исключили из консерватории — и след его потерялся. То ли его тут же призвали в армию и он погиб где‑то, то ли пропал в голодном Узбекистане… Возможно, мир лишился выдающегося скрипача.
Берта Михайловна Рейнгбальд провела годы войны в Ташкенте, там она была профессором Ленинградской и Ташкентской консерваторий. В 1944 году, когда Ленинградская консерватория собралась в обратный путь, Берту Михайловну почему‑то в списки не включили. Она вернулась в освобожденную Одессу, но оказалось, что ее никто не ждет. Берта Михайловна скиталась по каким‑то знакомым, просила дирекцию консерватории выделить ей временно комнатушку в консерваторском доме; дирекция отказала. Вернувшись к каким‑то приютившим ее людям и не застав никого дома, она поднялась на верхний этаж и выглянула в пролет лестницы. Пролет оказался достаточно просторным.
