Его родители жили на другой ферме, примерно посередине между нашей деревней и Лувера. Ферма походила на нашу, только без курятника. Бабушке в ту пору было лет шестьдесят, но она уже считалась старухой – нормально для того времени. На сохранившихся фотографиях она всегда одета в черное и выглядит лет на семьдесят пять. Сидеть со мной постоянно она не собиралась, но как-то, чуть ли не через силу, сказала сыну, что в самом-самом крайнем случае согласна приглядеть за мной пару дней. Он вспомнил эти ее слова и отвез нас с Бобе к ней. Она притворилась, что никогда не давала подобного обещания:
– Да что ты, Жак, когда это я тебе такое говорила?
Но тут нам на помощь пришел дед:
– Говорила, Жермена, говорила. Я хорошо помню, что говорила. Я, может, старый дурак, но память у меня еще не отшибло.
Отец дал им все необходимые инструкции: бутылочки, кашки, пеленки, зубы и так далее. Бабушка косилась на меня, не скрывая недовольства. Материнский инстинкт в ней был развит примерно как у терки для сыра. Дед был почеловечней, но – раз уж он сам за собой это признавал, я повторю за ним, впрочем без всякой злости и даже с долей запоздалой нежности, – что он и правда был старым дураком.
Отец потрепал по башке Бобе, поцеловал меня в лоб и сказал:
– Приеду, когда дела пойдут лучше.
И уехал.
Три часа. Мой отец продержался ровно три часа, в сочельник 1953 года, без Бобе и меня, но с мертвыми цесарками и кучей счетов на покрытом клеенкой столе. Он сварил себе суп из луковицы, картофелины и кусочка сала. Сел за стол и с минуту сидел с поднятой над тарелкой ложкой, а потом сказал вслух: «Что я натворил?» Встал из-за стола и через десять минут уже был на родительской ферме. Старики устроили меня в задней комнате, в которой раньше жил Жак. Там стоял зверский холод.
– Простите меня, – сказал Жак, – но это глупая затея. Я забираю его обратно.
– Вот еще! – запротестовал дед. – Пусть малец побудет у нас! Мы, конечно, не знаем, твой он или твоего брата, но…
Бабка больно пнула его под столом ногой:
– Да помолчи ты, балаболка!
Она помогла сыну перетащить в грузовик кроватку и прочее барахлишко, и степень ее усердия без слов говорила о том, что у нее гора свалилась с плеч. Обратный путь мы проделали, все трое устроившись в кабине: отец за рулем, я – в картонной коробке, втиснутой между сиденьем и рычагом управления коробкой передач, Бобе – высунув морду в приоткрытое окно. Отец тихо смеялся себе под нос и даже напевал «Олененок с красным носом». Пел он фальшиво.
Во дворе его ждал сюрприз. Перед дверью маячила чья-то фигура, сжимая под мышкой объемистый сверток. Отец развернулся, чтобы припарковать грузовик, осветив фигуру желтыми фарами, и узнал нашу почтальоншу. На сей раз она была не в форме, без своей кошмарной куртки и фуражки, что явно пошло ей на пользу.
– Я принесла вам календари, – сказала она.
Вообще-то раньше работники почты никогда не предлагали нам купить их календари – мы жили на отшибе, и никому не хотелось к нам тащиться. Отец пригласил почтальоншу в дом.
– Вы пешком пришли?
– Да, пешком.
Он взял из стопки первый календарь с фотографией неизменных трех котят в корзинке.
– А остальные не посмотрите?
– Нет, спасибо. Я прямо обожаю котят в корзинке.
Она засмеялась – в нашем доме впервые за последнее столетие раздался женский смех. От него задребезжала крышка плиты, подпрыгнула ложка на столе, а с потолка сорвалась сетка паутины. Отец протянул почтальонше купюру.
– Значит, завтра не придете?
– Нет, не приду. Если только почтальон не упадет с велосипеда.
– В смысле, ваш муж?
Она опять рассмеялась. Я – меня успели поставить в кроватку-вагон – засмеялся с ней за компанию. Бобе залаял. Ящик буфета, который заклинило три месяца назад, выдвинулся сам собой.
– Муж? Да никакой он мне не муж!
– Но вы же сами сказали…
– Ну да, сказала! А может, мне хотелось посмотреть, как вы воспримете эту новость? И я не разочарована…
Отец покраснел – его лицо приобрело оттенок гребешка цесарки.
Она добавила уже серьезным тоном:
– Неужели вы думаете, что я могла бы выйти замуж за этого типа?
Что подразумевало: за такого типа, как он, – никогда, а вот за такого, как вы…
