Петровича любят, он — базарный философ. Возле него вечно кто-то торчит, чешет язык.
— Значит, хороша жисть? — допытывается очередной собеседник.
— Хор-роша! — улыбается Петрович.
— Неужто и тебе хорошо? Ног нет, жену разбомбили…
— Дубина ты стоеросовая, — ласково разъясняет Петрович, — думает-то мозг, а не ноги. И расходов на ботинки нет — чистая экономия. Жену, конечно, жаль, но Костик-то у меня остался. Костик-то — мой!
Рядом с Петровичем свернулся во сне полуголый человек лет трех-четырех, Костик, баловень толкучки, единственное на свете существо, которое привязывает Петровича к жизни.
— Ноги-то где потерял, Петрович? — в сотый раз спрашивают из желания угодить.
— Под Ельней фрицам оставил на закуску, — в сотый раз отвечает Петрович.
— А заплатили?
— Фрицы — народ аккуратный, за каждую ногу по полтанка отдали.
— Закури, Петрович, — Андрюшка протягивает папиросу.
— Спасибо, я потом, — Петрович прячет папиросу за пазуху. — На сон грядущий, чего ее тут переводить. Ну, кто там из вас Андрюшка, кто Гришка, когда, герои, за орденами поедете?
— Военком уже обещал, — врет Андрюшка. — Может, летом.
Ничего нам военком не обещал, гоняет как собак. Но Петрович считает, что шансы у нас есть. У него нарубашке «Отечественная война» I степени, за такой орден мы бы отдали по десять лет жизни.
— Кому баян? Э-эх!
По толкучке разливается залихватская мелодия.
— За сколько отдашь?
— Тебе — бесплатно, полтора куска. Бери, морская душа, сам играет.
Чубатый парень в тельняшке раздвигает мехи, зажмурясь, проходит по клавишам умелыми пальцами. Трех пальцев не хватает, да и рука у чубатого в локте чуть сгибается, но действует он ловко.
— Хорош струмент, да денег нет, — честно признается он. — Может, часы возьмешь?
— Анкер, цилиндр?
— Цилиндр.
— Таскай сам. Кому баян, даром отдаю! Э-эх!
Чубатый, не сводя с баяна глаз, решается.
— А сапоги баш на баш?
— Подметки целые? Какой размер?
— Сорок третий. Две недели как из госпиталя, новые получил.
— А сам босиком уйдешь?
— Чувяки куплю. Не идет?
— Бери, твой баян. Погоди, дай напоследок… Эх! Не для меня-я весна-а-а придет, не для меня Дон разольется, и сердце радостно забье-ется восто-оргом чувств не для ме-еня!
— На фронт, братишка?
— Завтра на пересыльный. А сапоги бате будут. Сыграй, морская душа, чтоб знал, в какие руки отдаю.
— Прощай, прощай, моя Оде-есса, тебя я грудью защищал, и за тебя, мо-оя Оде-есса, жисть молодую я отдал! Спасибо, браток, воюй, я свое отвоевал… По полю танки грохота-али, танкисты шли в последний бой, а молодо-ого лейтенанта несут с разбитой головой, а молодого…
— Пивка по кружке?
— На чувяки осталось, братишка.
— Я ставлю.
Мы с завистью смотрим вослед этим, с баяном. Нам до зарезу нужно на фронт, а мы тут торгуем.
— «Беломор» три — пара, «Казбек» два рубля штука!
Молча стоит женщина, ее губы сжаты, на каменном лице — неподвижные сухие глаза. В руках она, как похоронную, держит новый мужской костюм. Совсем новый, со свадьбы, наверное, ненадеванный. — Дай две штуки.
— Пожалуйста, тетя, курите на здоровье. У нас тоже отец был на фронте.
— Был?
— Да, тетя, под Сталинградом…
— Самовар даром продаю, налетай, граждане! Тульский!
— Семечки каленые, на масле жарены, два рубля стакан!
Мы с Андрюшкой закусываем: два больших помидора по десятке за штуку и по куску хлеба с тыквяным повидлом, двадцать пять пара.
— Жареной бы картошки с печенкой, — мечтаю я, глотая последний кусок.
— А помнишь в «Салават Юлаеве» целиком барашка жарили на углях, — облизывается Андрюшка. — Вот бы чего слопать!
Аббата Сийеса[1] как-то спросили, что он делал при якобинцах, в период кровавого террора. Он ответил: «Я оставался жив». Мы, пацаны, тоже хотим выжить. Мы худющие и длинные, нам по пятнадцать с половиной и брюхо у нас вечно пустое.
Война!
Отец погиб на фронте, и месяца с похоронки не прошло, мать вкалывает по четырнадцать часов на заводе, ей не до нас. Не тянет нас домой.
Осталось продать штук десять папирос.
— Сами выкурим, — предлагает Андрюшка. — Давай просто так пошляемся.
Подсчитываем дневную выручку: как раз на полбуханки хлеба и на пару чулок. Оборотный капитал — в карман подальше, на завтра.
