– Я никогда не душусь, – сказал я, услышав резкий запах.
– Пусть хоть несколько дней это напоминает вам нас, – сказала она.
– Чудак, – рассмеялся Яльмар. – Она приносит тебе священную жертву. Наши женщины совсем с ума сошли из-за этой дряни. Гоняются за этим синим флакончиком так, словно в нем эликсир жизни.
– Это же "Кариока"... – обиженно сказала его жена, сделав гримасу. – Ты ничего не понимаешь.
Между ними назревала очередная ссора. Я поспешил откланяться.
Крепкий запах, идущий от лацканов пиджака, сопровождал меня в мой темный переулок.
Анни ждала меня. Она укладывала мой чемодан. Когда я нагнулся и поцеловал ее, она потянула носом и отстранилась.
– Где ты был?
– Прощался с друзьями.
– С друзьями? – многозначительно спросила она.
И, как в таких случаях бывает, не будучи ни в чем виноват, я почувствовал себя провинившимся щенком. Совершенно не своим голосом я выдавил из себя:
– Да.
Она брезгливо взяла двумя пальцами кончик моего лацкана и еще раз принюхалась.
– Ты лжешь! – сказала она безапелляционно.
И только тут я понял: "Кариока".
– У тебя нет оснований...
Она не дослушала и, швырнув в чемодан охапку вещей, отошла к окну. Если бы я был виноват, то, наверно, знал бы, как оправдаться. Но положение было нелепым и неожиданным. Я не находил слов.
Плечи Анни вздрагивали все сильней. Я услышал рыдание и окончательно растерялся.
– Совсем не то, что ты думаешь. – Дальше я не знал, что сказать. По ряду причин я не мог назвать ей имя Гуннара и пробормотал первое, что пришло в голову: – Это же я сам себя надушил.
– Ты воображаешь, что я тебя ревную? – крикнула она, повернувшись ко мне, и я увидел ее красные от слез глаза. – Ну конечно, сам! Я так и знала. Достать "Кариоку" и... Сам!.. О! Сам, сам...
Она схватила шляпу и убежала.
Идти за нею к ее матери я не мог. Ведь я находился на нелегальном положении, а в том доме можно было столкнуться с кем угодно.
На рассвете я сел на пароход, не простившись с Анни.
Так из-за какой-то глупой "Кариоки" расстроилась наша свадьба. А ведь мы собирались ее отпраздновать, когда я вернусь.
Может быть, оно и к лучшему? Была ли мне парой дочь богатой судовладелицы? Кто знает, вышло ли бы что-нибудь из нашей жизни, если бы эта свадьба не расстроилась? Смогла ли бы Анни пойти моим нелегким путем?.. Во всяком случае в течение двадцати лет я старался утешиться поговоркой: "Что ни случается все к лучшему". И все-таки продолжал хранить карточку Анни. Только теперь я понял: в этом не было нужды.
В последний раз я поглядел на изображение белокурой головки и медленно разорвал фотографию. Сидя на корточках перед чемоданом, я рвал ее все мельче и мельче, когда услышал стук в дверь. Не оборачиваясь, я еще ниже склонился над чемоданом, чтобы скрыть лицо:
– Войдите.
Дверь отворилась. По полу твердо застучали высокие каблуки.
– Я горничная вашего этажа.
Я продолжал копаться в чемодане, чтобы не оборачиваться.
– У вас большая комната, – сказала она.
– Да, – ответил я неопределенно.
– У вас лучшая комната в отеле... А теперь столько приезжих, как никогда...
– Да.
– Разрешите постелить на диване?
– Мне все равно.
– Если бы вы не возражали! – умоляюще сказала горничная.
– Делайте что хотите.
– Благодарю вас.
– Послушайте, – крикнул я ей вслед. – Выкиньте, пожалуйста, это.
Не глядя на нее, я высыпал ей на ладонь обрывки фотографии, которые все еще сжимал в кулаке.
За дверью послышался голос горничной:
– Он согласен.
На пороге показался высокий худой мужчина.
– Очень вам благодарен. Всего одну ночь. Ни одной свободной комнаты... И, войдя, виновато повторил: – Всего одну ночь... Но, может быть, вам неприятно?
Вместо ответа я подбежал и обнял его. Передо мною был Гуннар! Я не мог не узнать его, хотя почти четверть века отделяли нас от последней встречи.
Моя борода и седины, видимо, мешали ему понять, кто с такой радостью повис у него на шее.
Я назвал себя...
Сидя в кафе, мы вспоминали. Мы бродили по улицам под дождем и снова вспоминали. Вечером, когда мы уже лежали в постелях с последними трубками в зубах, мы все еще вспоминали. Гуннар рассказывал, как прожил эти двадцать лет. Он развелся с женой. Это случилось давно. Вскоре после моего отъезда. Это освободило его. Если бы он не был свободен, ему, может быть, не удалось бы попасть и на войну, не довелось бы принять участие в великой борьбе за новую жизнь.
