Мои опасения подтвердились. Колобком выкатившись из-за стола, Зигмунд подскочил ко мне и вцепился обеими руками в отвороты шинели. Мы поцеловались.
- И впрямь живой, - удивленно сказал он, отстраняясь и заглядывая снизу вверх в мое лицо. - Никак не думал, что еще раз тебя увижу.
- Почему?
- Да тут у меня один сукин сын был... Рассказывал, как тебя расстреляли...
"Сукин сын" было единственным сильным выражением, которое Зигмунд взял себе на вооружение из богатейшего арсенала русских ругательств. И тут, на мой взгляд, сказывалось некоторое пренебрежение к многовековой истории Руси, где этот арсенал трудолюбиво и любовно пополнялся еще со времен татаро-монгольского ига.
- Так что же тебе рассказал этот "сукин сын"?
По старой тюремной привычке Зигмунд ходил по комнате, заложив руки за спину, а я, удобно расположившись в кресле, слушал рассказ о последних часах своей жизни.
Моим убийцей, как выяснилось, был один из участников восстания в Москве левых эсеров, бывший командир отряда ВЧК Дмитрий Попов, который после разгрома восстания нашел себе прибежище у Махно. Узнав о моем приезде в Екатеринослав, Попов якобы посоветовал батьке убрать меня, или, как выражались махновцы, "украсть". Но тот заупрямился. Ему не хотелось из-за какого-то Косачевского осложнять и без того неважные отношения с большевиками, дивизии которых в хвост и в гриву гнали деникинцев. Тогда Попов решил обойтись без батьки. Когда Косачевский возвращался в Киев, в его вагон ворвалось несколько махновцев...
Расстреляли меня на каком-то полустанке, недалеко от насыпи железной дороги.
За исключением того, что перед смертью я запел "Интернационал", все выглядело довольно достоверно, тем более, что на совести Попова было немало подобных дел. Но "Интернационал" - это уж слишком.
- Ты же знаешь, что у меня никогда не было ни слуха, ни голоса.
- Что? - Зигмунд остановился, недоумевающе посмотрел на меня. - Ну, знаешь... в такой ситуации иногда появляются и слух и голос. - Он снял пенсне, протер стекла. - Никак не ожидал, что увижу тебя. А ты вот... Даже пощупать можно. Чудеса!
- Еще поцелуемся? - поинтересовался я.
- Иди к чертовой матери!
"К чертовой матери"... Прогрессом не назовешь, но все-таки некоторый сдвиг.
- А ты, оказывается, время зря не терял. Еще что-нибудь освоил?
Он засмеялся:
- О тебе на прошлой неделе Ермаш справлялся. Я ему сказал, что тебя уже давно нет в живых.
Фамилия ничего мне не говорила.
- Кто такой?
- Начальник Центророзыска.
- Ермаш... - После сыпного тифа, который свалил меня в Новозыбкове, память мне порой отказывала, но фамилии я все-таки запоминал неплохо. - Где он раньше работал?
- В ВЧК. А еще раньше - где-то в Сибири или на Урале. Кажется, тоже в ЧК.
- Не помню такого.
- Откуда же он тебя знает?
- Представления не имею.
Липовецкий, отличавшийся дотошностью, наморщил лоб и задумался. Он не выносил, когда что-либо оставалось не выясненным до конца.
- Постой, постой, - сказал он. - Ты же когда-то работал в Совете милиции. Верно?
- Верно.
- И занимался розысками ценностей "Алмазного фонда".
- Собирался заниматься, - уточнил я.
- Ну собирался. Вот потому-то Ермаш о тебе и спрашивал, - подвел он черту. - Центророзыск интересуемся "Фондом".
- Но ведь дело прекращено в восемнадцатом.
- Значит, возобновили.
- В связи с чем?
- Вот чего не знаю, того не знаю, - безразлично сказал он.
Зигмунд, занимавшийся с небольшими перерывами подпольной работой уже добрый десяток лет, считал ее единственным стоящим делом, которым должен заниматься профессиональный революционер. Все остальное в его представлении было второстепенным, не имеющим существенного значения. И, конечно же, меньше всего Липовецкого могла интересовать судьба каких-то там ценностей. Центр всего в всея находился здесь, на Варварке, все остальное - обочина.
Он поинтересовался моими планами. Они были крайне неопределенны. В связи с наступлением Красной Армии сеть подпольных центров на Украине и в Сибири неуклонно уменьшалась. Похоже было на то, что гражданская война долго не продлится. Поэтому на Варварке делать мне было нечего. Рычалов предлагал работу в Московском Совдепе, но окончательного ответа я ему не дал.
