- Прости, говорят, и сподобишься.
- Для этих баек, Клавдия Андреевна, слишком я много бит. Легко прощать, когда это вам ничего не стоит. Списали долг - и все. Но иногда простить значит дать уверовать в безнаказанность. А это ой как дорого аукается, если и не нам, так детям нашим. Наверное, и нам с вами не всегда сладко жилось только потому, что кто-то, когда-то, не подумав, кому-то что-то простил. Щедрость, так сказать, души проявил. А убытки от этого прекраснодушия приходится покрывать нам, и часто - кровью.
- На столько-то загадывать.
- Одним днем только бабочки живут.
- Да и не вольны мы...
- Во всем вольны, если захотим и не побоимся.
- В словах силы нет.
- Есть. Во всем, что истинно, - есть: и в слове и в деянии.
- Вашими бы устами да мед...
- Эх, Клавдия Андреевна, Клавдия Андреевна...
За этим неровным и внешне бессвязным разговором их и застал Андрей, вдруг появившийся на пороге.
- Общий бонжур. - Он вопрошающе окинул гостя трезвым оком и повернулся к матери: - Сеньку в городе встретил. Говорит - звала.
- Старший мой, Андрейка, - объяснила Клавдия Плющу, а сыну коротко кивнула. - Садись, не лишним будешь... Что Семушка?
- С попом нашим ходит. По физиономии судя, за жизнь философствуют... Чем могу?
- Вот отца твоего товарищ тоже про письмо спрашивает.
Мужчины коротко, как бы прицениваясь, взглянули друг на друга, и словно два проводка законтачило: от взгляда к взгляду потянуло светом общности и дружелюбия.
- Тяпнем на брудершафт, ребенок, - налил в обе рюмки Андрей. - Хоть ты и лыс, как яйцо, в тебе есть что-то от черта.
- А я и есть, в некотором смысле, сатана... Грешник только-только голос подал, а я уже тут как тут, с расписочкой.
- Не дави на меня, дитя, я не блокадник... Дай выпить, потом ты будешь исповедоваться.
- Не гони, дед, не гони... Еще успеем... С женщины что возьмешь, а с мужчины можно без околичностей...
- Льстишь, сосунок. Но в общем ты прав. У них, у женщин, всегда так: на глазах когда - убила бы, с глаз долой - в голос. Непонятный народ.
- Это и нельзя понять, это почувствовать надо, милый. У меня, извини, к твоему отцу ох как много претензий, больших причем претензий, а вот взглянул я на нее, только взглянул, по правде, даже и не слушал после, что она там лепетала, но сразу почуял: не смогу, не выдержу, сдамся.
- И сдался?
- Сдался.
И мужчины захохотали, захохотали раскатисто, в один голос, и слышалось Клавдии в их смехе что-то такое, чем они, словно бы враз и навсегда отчуждали ее от своих, лишь им одним доступных дум и разговоров, и потому на сердце у нее становилось тускло и неуютно. И, обидчиво уходя в себя, она уже не слышала последующего разговора. Да ей и незачем было слышать его: все, о чем здесь могло говориться, давным-давно известно ей от самого Михея...
- Рассказывай, маленький, рассказывай...
- А не пожалеешь?
- Не жалею, извини, не зову... Давай.
- Трудненько будет.
- Смотри, ты меня так заранее напугаешь, что и не страшно будет.
- Смотри.
- Ты что, с радио, из отдела "Угадай-ка"?
- Ну, будь по-твоему. Плесни еще для храбрости.
- Ох уж эти мне без пяти минут Матросовы. Пей...
Гость неожиданно отодвинул от себя стопку, посмотрел в сторону Андрея испытующе и с отеческой доверительностью накрыл его ладонь своею:
- Может быть, дед, без этого?
- Может быть.
И та трезвая серьезность, с какой это было сказано, то, присущее лишь вдумчивым и дельным натурам перед началом всякого доброго дела особое выражение, отметившее вдруг лицо сына, озарило душу Клавдии гордой уверенностью: не пропил ума ее старший, не сгинет в нем крепкая материнская закваска!
XIII
"Что же ты можешь рассказать ему, Плющ, - с брезгливой горечью думал, слушая их, Михей, - сверх того, чего ему хватило, чтобы еще до тебя возненавидеть отца родного? Что?"
Нет, он никогда не винил себя за тот поступок. Мало ли каких дел против совести не совершалось в то дымное и голодное время... Он раскаивался сейчас только в том, что пощадил тогда Плюща - не добил. Не пришлось бы ему - хочешь не хочешь - выслушивать теперь всю эту историю, от начала до конца.
