В целом, мотивация проводимой Сталиным политики хотя и проблематизируется в работах Костырченко, но, как представляется, не находит однозначного объяснения. Вернее, объяснений дается слишком много. Автор то персонализирует мотивы сталинского антисемитизма, утверждая, что первые еврейские влюбленности дочери и евреи в семье Аллилуевых стали толчком к цепи трагических событий («…явная антипатия Сталина к еврейскому родственному окружению и породила тот мифический «сионистский заговор», который привел к тайному убийству Михоэлса и разгрому ЕАК» — якобы Михоэлс подсылал к втершимся в сталинскую семью евреям своих агентов, доносивших американцам о личной жизни вождя (с. 149)), то, напротив говорит о внутриполитических мотивах, утверждая, что убийство Михоэлса «знаменовало собой<…>попытку власти, обезглавив культурную элиту еврейства, установить над ней тотальный контроль, дабы, лишив остатков возникших в «стихийно демократические» годы войны претензий на национальную самодеятельность, нейтрализовать ее «националистическое» влияние на еврейские массы» (с. 162—163). Однако этнизированное еврейство не было столь мощным, чтобы влять на «еврейские массы». Да и что это за «массы» такие? В социальном отношении это русифицированные рабочие и служащие, к «культурной элите еврейства» имевшие не больше отношения, чем рыбаки Каспия к балету Большого театра.
Особенно зыбкими кажутся объяснения глобально–международного характера: «Сопряжение краха иллюзии вовлечь Израиль в сферу советского влияния с тревогой, вызванной стихийным всплеском еврейского национализма внутри страны, породило в советских верхах приступ политической паранойи. В результате сталинский режим, разочаровавшись в пропагандистско–ассимиляторской терапии, прибег к радикальному «хирургическому» методу решения еврейской проблемы» (с. 171). Действительно, вполне предсказуемый после Холокоста всплеск еврейского национализма как внутри страны, так и в мире имел место, но никакой «пропагандистскоассимиляторской терапией» евреев сталинский режим не занимался. Сталин, несомненно, понимал, что опасность для многонациональной страны исходит не от национальных сантиментов практически русифицированного небольшого этноса, а от сепаратизма, в котором евреев заподозрить было невозможно (как показывает сам Костырченко, к претензиям ЕАК на Крым Сталин всерьез не относился и лишь использовал «крымский эпизод» в целях оправдания карательных акций против деятелей ЕАК и атак на Молотова), так что непонятно, чем так могла напугать его встреча евреями в Москве Голды Меир.
Итак, главное, чего нельзя понять из прочитанного: чего же хотел добиться Сталин своей политикой? В конце книги Костырченко пишет, что «решение еврейского вопроса», «с которым безуспешно пытались справиться сменявшие друг друга режимы в нашей стране как на протяжении XIX, так и почти всего XX веков», произошло «спонтанно и самопроизвольно». И это был попросту… исход евреев (с. 289). Но этого ли, в самом деле, добивалась советская власть, неся невероятные, как сказали бы сейчас, «имиджевые потери» от нежелания выпускать евреев из страны на протяжении всей своей истории? Тут же утверждается, что «сталинская «еврейская» политика ставила во главу угла ассимиляцию» (с. 292). Так и неясно, чего же добивался режим — исхода евреев или их ассимиляции? Одно попросту исключает другое…
Главная проблема, как представляется, в интерпретации мотивов поведения вождя как главной «институции» созданного им режима. Автор называет «дело врачей» «символом саморазоблачительной агонии созданного им диктаторского режима. Уже обреченный и стоящий, как и его творец, на краю могилы, он предпринимал все менее адекватные политико–социальной реальности шаги, пускаясь во имя самостимулирования во все более опасные авантюры, рискуя взорвать общество изнутри» (с. 240). При этом подход автора колеблется в диапазоне от логических объяснений этих акций до признания Сталина к концу жизни невменяемым.
Так, задаваясь вопросом о том, верил ли Сталин в реальность «медицинского заговора», Костырченко отвечает: «Думается, скорее да, чем нет. И вот почему. Имеются многочисленные свидетельства, что к концу жизни диктатора его личность под влиянием общего старения организма, серьезных хронических заболеваний (гипертония, атеросклероз сосудов мозга и др.), постоянных психологических стрессов в значительной мере деформировалась. Боясь выпустить власть из слабеющих рук, он стал малообщительным, крайне подозрительным, в том числе и по отношению к тем, кто входил в его ближайшее окружение, часто бывал вспыльчив, все чаще совершал спонтанные и необдуманные и странные поступки» (с. 261). И хотя, как полагает Костырченко, «сила воздействия диктатора на ближайшее окружение оставалась столь гипнотической, что, даже находясь на краю могилы, он продолжал задавать основные параметры социальнополитического развития страны» (с. 265), он тут же приводит подтвержающие «диагноз» свидетельства близких вождя (от его дочери до Молотова, Хрущева и Шепилова), которые завершаются приговором врача, находившегося при Сталине в последние часы его жизни: тот был уверен, что в последние годы сталинизма «управлял государством, в сущости, больной человек» (с. 262).
