Как рассказывала мама, в одну из летних ночей 1932 года к нам в дом прибежала встрепанная родная сестра мамы Шура и сказала, что Алешка дома пьет самогон с двумя гэпэушниками. Утром они придут раскулачивать всю семью деда, описывать имущество и отправят всех в ссылку.
Дед был мужик решительный. Он тут же, ночью, собрал семейный совет, на котором вынес свое решение:
– Митька, бери лошадей, Анну и Кольку и сейчас же отправляйся в Тюмень. Садись там на поезд и поезжай на Сахалин, там тебя не найдут. Лошадей оставишь Верке (старшая сестра моего отца, жила к тому времени в Тюмени), там разберемся.
– А как же ты, батя? – спросил отец.
– А что они мне сделают? Мне уже седьмой десяток идет. Ну, отберут все, так что теперь? У них власть. Буду ждать вас, когда все, может быть, переменится…
Дед, похоже, понимал, что он жертвует собой ради сохранения жизни своего сына, и шел на это сознательно, в крепких сибирских семьях такие отношения были обычным делом, никто не держал это за подвиг.
Отец был мужиком не менее решительным, чем дед. Он тут же подхватил на руки моего четырехгодовалового старшего брата и практически без вещей, вместе с мамой гнал всю ночь на лошадях почти 50 километров до Тюмени, а потом почти месяц они добирались до города Оха на Сахалине, где прожили 6 лет.
В конце 1938 года отец услышал, что Сталин приказал не преследовать больше раскулаченных крестьян, и родители вернулись в Успенку. Деда давно уже не было в живых. Алешка утром того же дня, когда родители бежали из села, взбешенный тем, что Митька Кузнечевский с родной сестрой Алешки скрылись, арестовал Федора Ксенофонтовича и поместил в камеру с уголовниками. Дед потрясения не выдержал и через несколько дней умер прямо в камере.
Однако отца и на этот раз не оставили в покое. Кто-то, по-видимому все тот же брат мамы Алексей, стукнул в НКВД, что в деревню вернулся раскулаченный Кузнечевский. Но отца опять предупредили, что утром его придут брать (мир никогда не оставался без добрых людей). Под угрозой ареста, и снова ночью, он опять был вынужден бежать. В этот раз у него на руках, кроме моего десятилетнего брата, был и я, двух недель от роду.
Через месяц мои родители, проделав огромный путь на поезде до Усть-Кута, а потом на пароходе по реке Лене и ее притоку реке Витим, добрались до города Бодайбо Иркутской области, столицы Ленских золотых приисков. Отсюда отец в июне 1941 года ушел на войну. В декабре 1941 года в составе сибирской дивизии он уже участвовал в подмосковном наступлении, в частности в штурме железнодорожного вокзала в городе Калинине. Потом, после ранения и госпиталя, был переброшен под Ленинград, где в апреле 1942-го погиб.
В справке Архива Министерства обороны РФ, которую я получил много позже по своему запросу, сказано: «Командир отделения 320 стрелкового полка 11 стрелковой дивизии, младший сержант Кузнечевский Дмитрий Федорович 1906 г. р., место рождения не указано, призван Бодайбинским горвоенкоматом в июне 1941 года, погиб 21 апреля 1942 года и похоронен в 2,5 км восточнее деревни Дубовик Тосненского района Ленинградской области в братской могиле. Место рождения не указано, родственники – кто не указано – проживают в г. Бодайбо». Вот и все сведения. Впрочем, не все. Господь распорядился так, что ровно через 51 год, 21 апреля 1993 года в нашей семье, немного раньше положенного срока, у нас с Ларисой родился сын, ровно в день гибели в бою с немцами моего отца. Сына мы в честь моего отца назвали Дмитрием, решив, что он совсем не случайно появился на этот свет именно в этот день: пришел на смену.
Довелось мне увидеть еще живыми и участников описанных выше событий. Летом 1961 года я возвращался из Москвы в Читу, к месту службы, с первенства Вооруженных сил СССР. Начальство разрешило мне на неделю задержаться в Тюмени, чтобы навестить родственников моих родителей. Там я разыскал еще живого брата мамы, того самого Алешку, который раскулачивал моих родителей. Было ему уже за 70 лет. Жил и работал он все в том же селе Успенка. Только не первым секретарем райкома партии, а конюхом. На мой вопрос, почему он так поступил с моими родителями, дед Алексей, не глядя на меня, потупив глаза, только и сказал:
