ПРЕЗИДИУМ ВЕЛИКОГО ВЕЧА ДОБРОЖИЛОВ.
«14–67 МОС, подь сюды!» — приказал Великий Дедка, в волнении всегда греша вульгаризмами.
На крупнозернистую дорожку Цветного невесть откуда свалилось нечто волосатое и в то же время плешивое, нечто пьяное, распространяющее запах спирта, причем, древесного, с трудом удерживающее равновесие на кривых ножках, обвешанное к тому же еще металлическими цепями с большой зеленой бляхой на джинсовой рубахе-кацавейке, явно позаимствованной из барахла Варвары Лапшиной, с призывом на неславянском языке: «КISS МЕ!»
«Ужо я тебя сейчас поцелую. Ах, ты, опиум для народа!» — возмутился Великий Дедка, и тут же многострадальную его душу смутила досада: что с него, искусственника и химика, да вдобавок еще и металлиста, возьмешь, а? За Степкой Лапшиным рюмки допивал, в том числе и древесный спирт. Короче говоря, у людей это называется объективными обстоятельствами.
Тут черт на палке торжествующе захихикал, как же, почти родного братца по пакостям встретил, да послу не пристало таким недипломатическим путем выражать свое отношение к тому, чему он являлся свидетелем при высокой особе Главного Доброжила Московского посада. Великий Дедка за нарушение протокола перевернул палку чертом вниз и с силой шаркнул его рожками по крупнозернистой дорожке. Посланец нечистого аяяйкнул, брызнули в траву оплавленные кремешки, так называемые чертовы пальцы, и враз в ближайшей типографии исчезло из набора всех шестнадцати полос даже слово «литература» и все ему соответствия, кроме, разумеется, одного названия печатного органа. Вот что значат проделки Лукавого!
— Сгинь, — сказал Великий Дедка, и черт на палке даже заплакал, заскулил. Не на просушку пошел 14–67 МОС, а взаимно уничтожился с бесом 14–67 МОС/Л, видать, парнем не промах, потому как чрезвычайному и полномочному было сильно жалко своего собрата. Высоко в московском небе раздался хлопок, москвичи и гости столицы задрали вверх головы, задаваясь вопросом, кого там нелегкая носит, уж не нового ли Руста, но противовоздушная оборона вроде тоже слышала хлопок и не придала факту небесному никакого значения. «Аннигилировали», — с удовлетворением подумал Великий Дедка.
Аэроплан Леонидович вошел в лифт Останкинской телебашни гордо, не без самозначения, дескать, он тоже вхож в игольные ушка, так что принимайте меня, серпастого и молоткастого, господа зарубежные иностранцы, на равных, если не выше того.
Как водится среди людей его пошиба, он культурно опоздал, этак минут на десять. Когда появился в «золотом зале», то почувствовал себя отверженным и лишним: все столы заняты, никто не встречал, и распорядителя в поднебесье не оказалось рядом, под рукой. Он переминался с ноги на ногу минуту, вторую, хотел уже спускаться вниз, как вдруг к нему подошла незнакомая или совершенно неузнаваемая дама и, обдавая крепкими духами и заграничными аэрозолями, обняла и даже расцеловала скользкими и жирными от помады губами.
— Ой, Аря, ты такой же! Чуть-чуть постарел за эти почти пятьдесят лет, — говорила ерунду на больших скоростях дама.
— И ты нисколько не изменилась! Чуть-чуть стала солиднее, а такая же вертлявая, — он тоже врал напропалую и говорил глупости.
Он подумал, что его встретила Кристина, тогда как Кристина Элитовна, располневшая и расплывшаяся, приветствовала его возле стола вместе с совершенно седым, но с черными волосами в носу и ушах, высоким пожилым человеком, должно быть, супругом. Кристина пошлепала щеками, точнее, желе, по скулам Аэроплана Леонидовича, пустив мимо его ушей смачные звуки поцелуев, и тут же всплакнула. Да, за эти полвека на Кристине напластовалась еще три-четыре таких же, и превратилось все это в Христину Элитовну Грыбовик, первую даму Шарашенского уезда и, соответственно, жену шарашенского уездного начальника Декрета Висусальевича Грыбовика. Того самого, с черным пламенем волос из носа и ушей.
И брови у него по недавней моде были достаточно широки и дремучи, глаза, неуловимо-бесцветные от великих трудов по чтению ненужных бумаг приобрели какое-то странное выражение, напоминающее неразгласимую служебную тайну.
