— Ах, какие у вас гиперболы, Аэроплан Леонидович. Кстати, приписка — та же гипербола. И вообще у нас не жизнь, а сплошная гипербола. А я хотел всего лишь сказать молодому нашему таланту, что рукописей стихов в нашем издательстве накопилось на шесть лет вперед, и это не преувеличение, стало быть, только на седьмой год можем в план выпуска поставить, а может, только в план редакционной подготовки.
— Какой редакционной подготовки? — прыщи у молодого дарования сразу взялись синим отливом. — Рецензент же пишет, что моя рукопись абсолютно готова к набору! Этак я из молодого сразу старым стану!
— Эх, молодой человек, — покачал назидательно своей розовой тыквой Иван Где-то. — «Хлопоты сочинителя вам непонятны» — кто написал? Не знаете. Александр Сергеевич Пушкин давал разъяснение кавалерист-девице Надежде Андреевне Дуровой. И тут же продолжал: «Издать книгу нельзя в одну неделю; на то требуется по крайней мере месяца два». Понимаете, сам Пушкин, гений нашей литературы, не мог издать книгу менее чем за два месяца, так что же вы от нас хотите? У нас крайней мерой пользуются только писательские секретари.
— А нельзя ли заключить договор со мной сейчас?
— Но вы же не секретарь! — Иван Где-то слегка даже подвозмутился наглостью молодого дарования.
— И в других издательствах также? — вконец расстроилось молодое дарование, даже заикаться начало.
— Если не хуже, — сказал Иван Где-то.
Могу голову класть на плаху: молодое дарование ничуть не вдохновилось такими перспективами, и пребывая отнюдь не в лирическом и не в гражданственном состоянии духа, оставило рукопись Ивану Где-то и ушло. А я понял, что Иван Где-то своими разъяснениями попросту взбулгачивает нашенскую молодежь против нашенских издательских порядков, от которых я исстраданный весь, и допускает форменное издевательство над издательствами.
Вообще политическое лицо Ивана Где-то требует сильного прояснения. Все мои разговоры личные с глазу на глаз и при посторонних, бестелефонные и телефонные, мной тщательно протоколируются, подписываются и помещаются в определенном фонде. Благодаря этому я могу в любое время сказать вам, о чем шел у нас разговор напротив Елисеевского магазина, скажем, 9 декабря 1949 года с 16 часов 23 минут до 16 часов 41 минуты, если факт такого события состоялся. Надо ли говорить, какой огромный материал находится у меня, рядового генералиссимуса пера, в полном распоряжении? Я стал общественным писателем только на 56 году от рождения своей жизни, но до этого у меня уже имелись десятки тысяч записных писательских страниц в ученических тетрадях. Под протокол зафиксировано такое, что многим из большого числа моих знакомых, которые и не подозревают ничего, не поздоровилось бы, вздумай я все мои архивные фонды предать всеобщей гласности.
Тут я, чистосердечно признаюсь, не соответствую полностью моменту времени, но зато спокоен в нынешних своих обстоятельствах, грозящих мне ухождением на заслуженный упокой. Пусть только определится какое-нибудь конкретное лицо из сослуживцев, которое против меня, я ему такое досье неприличных фактов в двадцать четыре часа для громкой гласности сострою, что не приведи Господь! Потому я и нравственно чистейшей пробы, что первым лично ничего не позволяю, а если позволю, то для очищения собственной совести на предмет упрека, если спросят, дескать, знал, а покрывал. Так что никому не желаю вступать со мной в контры, в том числе и вам, дорогой читатель, настоятельно советую, а то ведь мало ли что… От критики самокритикой можете прикрыться, а от гласности — чем, а? Гласность — это как слово, а слово — как воробей, а воробья как выпустишь, то не поймаешь. Каждый лист написан собственноручно и подписан
