И так же, как все эти килоджоули, стекались к нам дети. Сначала – по два-три в год, потом – по пять-шесть, теперь вот по десятку, а скоро счет пойдет на дюжины. Со всех окрестностей, где были космоцентры: из Ташкента, из Шымкента, из Алматы, Караганды, Астрахани, Акмолинска, Омска…
Мы ведь очень длинно рассуждали о том, какими будут эти дети. Нам казалось, что самое главное – это накормить их и защитить, мы много об этом говорили, но тут вдруг получилось, что есть еще одна большая проблема. А именно: мы не предвидели дальнейших трудностей.
Жизнь моя началась с забот, диктуемых нехваткой пищи, а потом ее, жизнь мою, определяла злость. И ничего другого я не знал и знать не хотел. Но вот эти мелкие, вдруг подумал я, даже если и столкнутся с голодом – то не утратят своего человеческого достоинства. А если случится в их жизни ненавидеть – то они не позволят ненависти быть движущей силой… Что же направляет этих детей?
Детей?
Разве человек, осознающий свою нужность и взирающий на себя с точки зрения общей пользы, может быть ребенком? Вот ты, Владимир Федорович, можешь позволить себе такую роскошь – рассуждать о собственной пользе? Года через три, когда настигнет тебя пенсионный возраст, переведут тебя на должность Почетного Протирателя Штанов – в какой-нибудь Совет ветеранов МВД, и польза твоя будет метаться между конференциями и санаториями, между, видишь ли, общением с журналистами и катанием на байдарках.
В оконном стекле отражался уже начавший сутулиться пожилой человек. Несколько скособоченный от трех дырок в кишках, левее пупа, лысоватый, в расстегнутом кителе, провисающем над нестандартным, по случаю протеза, плечом. И с навсегда застывшей на физиономии гримасой подозрительной набыченности.
«Я – старый мент на списание; будьте снисходительны!».
– Леша, а как, ты думаешь, сейчас в Швеции насчет байдарок? – спросил я. – Имеет смысл?
Нелыкин встал из-за стола и тоже приковылял к окну. Осмотрел меня скептически и остался недоволен.
– Это все нервы, Федорыч, – сказал Нелыкин. – Не берегут они наши с тобой нервы… Вообще не понимаю, чем там детские комнаты милиции занимаются. Два школьника перестают ходить на уроки – раз. Выбирают программу подготовки в космоцентре – два. Что непонятно? Трудно сообразить, что будет «три»?
– Наверное, трудно…
– Трудно было в сорок девятом году Юру Маркиза с его отморозками брать! – обозлился Нелыкин. – Вот это было – трудно!
С моей-то выслугой, подумал я, меня переведут не то что в Акмолинскую ДКМ, а хоть в Африку, только попросят координаты поточнее указать. Но рапорт лучше на свежую голову напишу, утром. А на сон грядущий не худо бы ознакомиться с творчеством публициста Курлыкова, что ли.
– Управы на них нет никакой, – буркнул Нелыкин и трижды рубанул воздух напряженной ладонью: – Ни-ка-кой!
Александр Погодаев
Проба Генри
У лунной пыли особый запах – неживой. Не мертвый, нет – просто никогда живым и не бывший. Его ни с чем не спутать. В ангаре пахнет пылью. И холодно, очень холодно. Ладно, уже недолго: откроется шлюз, меня пристегнут к реактивной платформе, кто-то повернет рубильник… Разгон-торможение…
И начнется Шоу! Как всегда… и каждый раз по-своему. И отыграю я, как обычно, с полной выкладкой. На пределе. Мне иначе нельзя. Жаль, в этот раз все помощники остались на Земле, больно уж билеты дороги, но местные спецы тоже неплохи, справляются. Разве что шлифовальщикам работы больше, так ведь… им за то и платят.
Спутники увидят все, в деталях и подробностях, записи уйдут на Землю, осядут в компьютерах Студии… ненадолго. Там их разобьют на байты, проверят каждый пиксель – и, как мозаику, соберут заново. Добавят резкость, улучшат звук, цвет, поработают с запахом, выбросят лишнее. Добавят комментарии экспертов, перевод на основные языки (опционально – любое наречие планеты, лишь бы словарь существовал), субтитры, рекламу. И появится очередная серия, вызовет привычно бурю – восторг и злоба, недоумение, попытки отыскать тайные мотивы, иски «за аморальность»… и, может быть, письма, благодарственные письма от людей, оставшихся в живых.
