— Встать! Встать, как положено! — взвизгнул дежурный помощник начальника колонии.
— Не орите… — бросил Савелий, однако выпрямился и негромко, но четко доложил, будто отвечая на вопрос: — Говорков Савелий Кузьмич, шестьдесят пятый, статья восемьдесят восьмая, часть вторая, девять лет строгого режима…
— Валютчик, а гонору на сто сорок шестую… — съехидничал капитан.
— Мальчишка! Да я тебя… ты у меня… Сгною! — задыхаясь от злости, бессвязно выкрикивал дежурный помощник начальника колонии. — Я же тебя с говном… Куда ты лезешь? Мальчишка…
— Афанасьич! Взгляни-ка… — капитан ткнул пальцем в дело Савелия.
— Вот как? Он, оказывается, еще и нарушитель режима!.. — пробежав запись в карточке Говоркова, обрадовано воскликнул тот. — У нас четырнадцатая камера свободна? — спросил он начальника войскового наряда.
— Свободна… но там… — прапорщик поморщился, напоминая о чем-то.
— Ничего, за два дня не околеет! — зло усмехнулся дежурный помощник. — Пусть мозги чуть-чуть проветрит… В наручники его!..
— До понедельника в них сидеть будешь… — мстительно бросил он Савелию, который никак не отреагировал на эти угрозы. — В одиночке! И в наручниках… Здесь тебе не Бутырка: обломаем быстро…
После «знакомства» всех привели в кирпичное приземистое строение с длинным коридором, по обе стороны которого тянулись многочисленные двери камер.
— Слушай, начальник, это что же, мы в ШИЗО давиться будем? — спросил неугомонный Сухонов.
— Только до понедельника… Питание — на общих основаниях, — словно оправдываясь, поморщился начальник войскового наряда.
— А его зачем в браслеты закопали? Здесь же зона…
— Начальству виднее… — Прапорщик повернулся к дежурному по ШИЗО.
— Четырнадцать — в первую, его — в четырнадцатую. — Он кивнул на Савелия и фыркнул: — Надо же, как совпало: четырнадцать в одну, а одного — в четырнадцатую… Наручники не снимать до понедельника!
— Как? — удивился дежурный.
— А так! Сказано — выполняй! — раздосадовано бросил начальник войскового наряда и быстро пошел к выходу.
Камера, где оказался Савелий, была очень маленькая: метра два шириной и три — длиной, тусклая лампочка высвечивала бугристые бетонные стены, ведро-парашу, прикрытую крышкой, да алюминиевую кружку, валявшуюся на полу в переднем углу. У самого потолка — окошечко с мощной решеткой. Стекла не было, низ окошка так тянуло, что небольшая толстая труба отопления совершенно не справлялась с холодом.
Савелий дыхнул, и изо рта повалил густой пар. Сбросив одеяло на пол, он ухватился за один его край скованными руками, на другой наступил ногой и, помогая зубами, оторвал изрядный кусок. Прикинув на глазок размеры окошка, сложил лоскут втрое, взобрался кое-как на трубу и попытался зацепить его за верхний край решетки, покрытой густым слоем инея. Пальцы Савелия скользнули, и, не удержавшись, он завалился на спину, больно ударившись затылком о деревянный пол. Тряхнув головой, словно восстанавливая в ней порядок мыслей, Савелий снова взобрался на трубу и осторожно, не торопясь, повторил все снова. На этот раз зацепить лоскут удалось, но попытка заткнуть его с другой стороны закончилась падением… Савелий падал и упрямо взбирался на батарею… опять падал и опять взбирался, пока наконец не заткнул окошечко со всех сторон.
Внимательно осмотрев свою работу, он удовлетворенно опустился на дощатый пол, отдохнул немного, потом укутался в остатки одеяла и попытался уснуть…
То ли от холода, то ли от воспоминаний сон не приходил…
На следующий день рано утром Говоркова разбудило лязганье запоров. Цельнометаллическая дверь резко распахнулась. В камеру вошли трое: толстенький майор, начальник войскового наряда и дежурный прапорщик по ШИЗО.
— Тебя что, подъем не касается? — закричал майор, сотрясая брюшком. — Встать!
Савелий медленно поднялся, опираясь на руки в «браслетах». Молоденький начальник войскового наряда с интересом посмотрел на него, потом уткнулся в пластиковую доску, на которой отмечались все движения в зоне: кто пришел этапом или ушел на этап, сколько человек на работе, сколько в санчасти, сколько освобождено от работы, сколько на свидании, сколько в штрафном изоляторе и так далее.
