— Зелинский беседу проводил… — стуча зубами, выдавил Савелий. — Кто? Да что? Да кем?
— Брось, не бери в голову! Идем ко мне: кое-что собрал для твоего выхода… Оголодал, небось?..
— Есть немного, — кивнул Савелий. Телогрейка и валенки быстро согрели, и он почувствовал себя человеком…
После выхода из ШИЗО Савелий еще больше замкнулся, почти ни с кем не общался, не разговаривал.
Никакие лагерные события не могли ни встряхнуть его, ни расшевелить. И если раньше он всегда вставал на сторону слабого, обижаемого, то сейчас демонстративно отворачивался в сторону… Однажды буквально на его глазах пырнули парня ножом, и Савелий, зная, что тот совершенно невиновен, более того, беззащитен перед нападавшими, даже пальцем не шевельнул. Это безразличие к злу, совершаемому на его глазах, полная апатия ко всему, что его не касалось лично, было страшнее всего.
Холода постепенно отступили. Яркое весеннее солнце настолько сильно пригрело землю, что она моментально откликнулась на это тепло: то здесь, то там пробивались ярко-зеленые расточки травы, а на единственном дереве, неизвестно как сохраненном, а может, и посаженном какой-то заботливой рукой посреди рабочей зоны, поселилось несколько грачей. Они были настолько шумливы, что невольно привлекали всеобщее внимание. При первой же возможности, во время перекура или обеда, зеки рассаживались вокруг дерева на специально сооруженные скамейки. Сидели тихие, задумчивые, с какой-то необъяснимой тоской вслушиваясь в стрекот посланцев того мира, которого они лишились на разные сроки…
Савелий не любил эти посиделки… Для него весна в неволе была первой, и он старался избегать всего, что хоть немного напоминало о другом, вольном мире, начинавшемся за колючим забором.
Савелий с удивлением открывал для себя, что, находясь на свободе, человек совершенно не обращает внимания на цветы, магазины, транспорт, не ценит такую возможность, как пойти куда глаза глядят…
Савелий понял, что самое ужасное при наказании лишением свободы — ощущение безысходности, ощущение того, что ты — ненужная песчинка в человеческом море: выдернули тебя из массы, и ничего там не изменилось, все идет своим чередом, словно тебя там и не было… Лишний, никому не нужный — это преследует в заключении повсюду: в жилой зоне и на работе, в столовой и на улице, везде. Если кто-то вдруг забудет об этом, то ему моментально напомнят: «Знай свое стойло и не пырхайся!»
Первые дни пребывания в зоне Савелия более всего угнетала бирка, пришитая на груди, с указанием фамилии, отряда, бригады. Эта бирка жгла ему грудь, хотелось сорвать ее! Она, словно ошейник у собаки, держала человека сильнее, чем цепь… И, конечно, законы! Нет, не те законы, написанные в правилах содержания осужденных в тюрьмах и лагерях, а свои, зековские, неписаные — законы! Эти законы исполнялись гораздо более неукоснительно, чем официальные, государственные, ибо их невыполнение каралось моментально, на месте, как говорится, без всякого следствия и суда. Каждому сидящему за колючей проволокой нужно было постоянно следить за своими словами, мыслями и особенно действиями. Случайно сказанное слово могло привести к печальным последствиям. Никакие обиды или промахи не прощались: обида, оставленная без внимания, без «разбора», признавалась трусостью, а труса мог задеть, обидеть всякий. Не участвуешь в травле, слабого, значит, рано или поздно начнут травить и тебя. А самое гнусное, что в травле принимал участие и тот, кого ты пытался пощадить или защитить своим невмешательством…
Подобные размышления заводили Савелия в тупик: получалось, что человек, попавший в места лишения свободы случайно или по неосторожности, вскоре должен был утратить такие качества, как честность, порядочность, сострадание к слабому, нетерпимость к наглости и хамству, веру в человека… Для такого человека оставалось одно из двух: стать безжалостным и принять позицию силы или оставаться самим собой, но войти в число угнетаемых. В полную меру оправдывался закон: «Либо всех грызи, либо живи в грязи!»
Вместе с тем Савелий безоговорочно принимал правило: отвечай за каждое произносимое слово. Казалось бы, что ужасного, когда один другому в сердцах выкрикнул: «Дурак же ты» — или что-нибудь подобное. На свободе это кажется мелочью, не достойной внимания, и особой обиды не возникает, а если и возникает, то быстро проходит. В зоне же каждое произнесенное слово обретает особую значимость. За каждое слово, произнесенное вслух, говоривший несет особую, жесткую ответственность. Как ни странно, это давало положительные результаты: особое уважительное отношение между людьми. Исключая, конечно, стрессовые и враждебные ситуации, когда не до слов, когда дело доходило до новых преступлений… Однако и в такие моменты каждый старался следить за своими словесными «выплескиваниями»…
