Коленатый. За-ме-чательно!
Доктор. (выходит из спальни). Все в порядке. Теперь ей надо полежать.
Гаук. Так, так, полежать. Очень хорошо.
Доктор. Пойдемте домой, господин Гаук, я провожу вас.
Гаук. Ах, у нас тут такой важный разговор. Пожалуйста, оставьте меня ещё немножко. Я… я… обязательно…
Доктор. Вас там ждут в коридоре. Не дурите, старина, а то…
Гаук. Нет, нет. Я… я… сейчас приду.
Доктор. Честь имею кланяться, господа. (Уходит.) Коленатый. Вы говорили серьезно, Грегор?
Грегор. Совершенно серьезно.
Кристина. (выходит из спальни). Говорите тише. Она хочет спать.
Коленатый. Поди сюда, Кристинка. Хотелось бы тебе прожить триста лет?
Кристина. О нет!
Коленатый. А если б у тебя в руках было средство для такой долгой жизни, что бы ты с ним сделала?
Кристина. Не знаю.
Витек. Дала бы его всем людям?
Кристина. Не знаю. А разве они стали бы от этого счастливее?
Коленатый. Но разве жить — это не великое счастье, девочка?
Кристина. Не знаю. Не спрашивайте меня.
Гаук. Ах, мадемуазель, человек так жаждет жить!
Кристина. (закрыв глаза). Иногда… бывает… что нет.
Пауза.
Прус. (подходит к ней.) Спасибо за Янека.
Кристина. Почему?
Прус. Потому что вы сейчас вспомнили о нем.
Кристина. Вспомнила? Точно я вообще могу думать о чем-нибудь другом!
Коленатый. А мы здесь спорим о вечной жизни Входит Э м и л и я, как тень; голова обвязана платком. Все встают.
Эмилия. Извините, что я… на минутку вас оставила.
Грегор. Как вы себя чувствуете?
Эмилия. Голова болит… Гнусно… противно…
Гаук. Ну, ну, пройдет.
Эмилия. Не пройдет, никогда не пройдет. Это у меня уже двести лет.
Коленатый. Что «это»?
Эмилия. Скука. Нет, даже не скука. Это… это… О, у вас, людей, для этого просто нет названия. Ни на одном человеческом языке. Бомбито говорил то же самое… Это так мерзко.
Грегор. Но что же это такое?
Эмилия. Не знаю. Все кругом так глупо, ненужно, бесцельно!.. Вот вы все здесь… а будто вас и нет. Словно вы вещи или тени. Что мне с вами делать?
Коленатый. Может быть, нам уйти?
Эмилия. Нет, все равно. Умереть или выйти за дверь — это одно и то же. Мне безразлично, есть что-нибудь или нет… А вы так возитесь с каждой дурацкой смертью. Какие вы странные! Ах… Витек. Что с вами?
Эмилия. Нельзя, не надо человеку жить так долго!
Коленатый. Почему?
Эмилия. Это невыносимо. До ста, до ста тридцати лет ещё можно выдержать, но потом, потом… начинаешь понимать, что… потом душа умирает.
Витек. Что начинаешь понимать?
Эмилия. Боже мой, этого не выразить словами! Потом уже невозможно ни во что верить. Ни во что! И от этого так скучно. Вот ты, Бертик, говорил, что, когда я пою, мне как будто холодно. Видишь ли, искусство имеет смысл, пока им не овладел. А как овладеешь, так видишь, что все это зря. Все это зря! Кристина. Что петь, что молчать, что хрипеть — все равно. Никакой разницы.
Витек. Неправда! Когда вы поете… человек становится лучше, значительнее.
Эмилия. Люди никогда не становятся лучше. Ничто не может их изменить. Ничто, ничто, ничто не происходит. Если сейчас начнется стрельба, землетрясение, светопреставление или ещё бог весть что, все равно ничего не произойдет. И со мною ничего не произойдет. Вот вы здесь, а я где-то далеко, далеко… За триста лет… Ах, боже мой, если б вы знали, как вам легко живется!
Коленатый. Почему?
Эмилия. Вы так близки ко всему. Для вас все имеет свой смысл. Для вас все имеет определенную цену, потому что за ваш короткий век вы всем этим не успели насладиться… О, боже мой, если бы снова ещё раз… (Ломает руки.) Глупцы, вы такие счастливые. Это даже противно. А все из-за того, что вам жить недолго… Все забавляет вас… как обезьян. Во все вы верите — в любовь, в себя, в добродетель, в прогресс, в человечество и, бог знает, бог знает, во что ещё! Ты, Макс, веришь в наслаждение, а ты, Кристинка, в любовь и верность. Ты веришь в силу. Ты, Витек, во всякие глупости. Каждый, каждый во что-нибудь верит. Вам легко живется… глупенькие!
Витек. (взволнованно). Но позвольте… ведь существуют… высшие ценности… идеалы… цели…
Эмилия. Это только для вас. Как вам объяснить? Любовь, может быть, и существует, но — только в вас самих. Если ее нет в ваших сердцах, ее нет вообще… Нигде в мире… Но невозможно любить триста лет. Невозможно надеяться, творить или просто глазеть вокруг триста лет подряд. Этого никто не выдержит. Все опостылеет. Опостылеет быть хорошим и быть дурным. Опостылеет небо и земля. И тогда ты начнешь понимать, что, собственно, нет ничего. Ровно ничего. Ни греха, ни страданий, ни привязанностей, вообще ничего. Существует только то, что сейчас кому-то дорого. А для вас дорого все. О, боже, и я была, как вы! Была девушкой, женщиной… была счастлива… была человеком!
