И вдруг – не сонное ли видение? Вносят раненого на носилках, и кого же? Толбухинского гувернера, мосье Мулине! Увидал меня – простирает руки.
– О, мой дорогой Андре! Вы-то еще здесь! А у меня бомбой оторвало ногу.
Отнесли беднягу во флигель, в прежнюю его комнату. Пришел тут к нему понаведаться и лейтенант-постоялец, рекомендуется:
– Лейтенант д’Орвиль. Чем могу служить? Вы ведь тоже офицер великой армии?
А Мулине:
– Был таковым 12 лет назад. При Маренго, в чине корнета, ранен в грудь навылет; из собственных рук императора – тогда еще первого консула – ордена Почетного легиона удостоился. О! Он умеет ценить заслуги. Но одно легкое у меня было прострелено: пришлось подать в отставку. Стал учительствовать… Надо же чем-нибудь прокормиться! Так гувернером и в Россию попал к достойному семейству…
– Но когда услышали теперь военные трубы обожаемого вашего императора, то не выдержали?..
– Да, помчался на призыв, как боевой конь. И вот – безногий инвалид! В госпитале перевязали; но я просил перенести меня сюда. Коли умирать, так в родном доме; а дом господ Толбухиных стал для меня все равно что родной.
Августа 8. Бедный мосье Мулине от адских мучений всю ночь глаз не сомкнул. Не жалуется, а тихонько только этак стонет. Ввечеру еще посылали в госпиталь за доктором, чтобы снова перевязал рану. Обещал быть, да так и не прибыл: забыл, что ли.
«Дай-ка, – думаю, – напомню».
Пошел. Под госпиталь свой французы заняли дом губернатора; каменный он, так уцелел от огня.
Прихожу, спрашиваю хирурга.
– Да вам какого?
– А кто у вас главный?
– Главный – барон Ларрей, его величества генерал-штаб-доктор.
– Его-то мне и нужно. Проведите меня к нему.
– Простите, он на операции.
– Так я обожду.
– Да вы-то сами от кого?
– От раненого французского офицера.
– На частной квартире?
– На частной. Вчера его здесь уже перевязали; обещали прислать вечером хирурга, да вот не прислали.
– Прошу за мною.
Поднялись во второй этаж. Идем палатами.
– Обождите тут.
А кругом раненые лежат вповалку. У кого голова забинтована, кто без руки, кто без ноги, а кто и без обеих ног. И все-то больше молодой еще народ.
Одни молчат, временами только охают, стонут; другие разговор ведут. Громче всех, задорнее один – и по виду, и по говору не француз.
– Что, – говорит, – все ваши маршалы! Один наш Понятовский всех их стоит. Нации храбрее нашей нет. Сам Наполеон ваш это признает.
А французов за живое задело.
– Ну да! – говорят. – Ваша шляхта – известные хвастуны. Чем вы в этой кампании отличились, ну-ка?
– Да хоть бы и тем, что пока вы на Немане понтонные мосты наводили, наша кавалерия уже вплавь пустилась.
– И без всякой нужды перетопила сорок человек!
– Что ж такое? Зато император нас как расхвалил! А здесь, под Смоленском, он нас же первыми в атаку послал: «Поляки! Этот город принадлежит вам!»
Что дальше говорилось – я уже не слышал: меня провели в уборную, куда барон Ларрей должен был выйти после операции – руки мыть.
Наконец-то операция кончена. Входит сам Ларрей, седой уже, преважный, в генеральских эполетах, но в белом фартуке, с засученными рукавами. Фартук весь кровью забрызган, руки в крови.
Фельдшер вослед бежит, воду на руки ему наливает. А барон про себя брюзжит, ругательски ругается:
– Уж это анафемское интендантство! Черт бы его подрал! Ни бинтов, ни полотенец, ни корпии… Справляйся, как знаешь! Ни в итальянскую кампанию, ни в австрийскую ничего подобного не было.
– Смею доложить г-ну барону, – говорит фельдшер, – ни в Италии, ни в Австрии жители своих городов не жгли.
– И мы гранатами их домов не поджигали!
– Точно так. Но Россия – страна варварская. И хлеба не допросишься. Хоть бы тут, в Смоленске. Большой ведь город, и лавки есть еще не сожженные, да с чем? С железным товаром, с посудой, хомутами и дегтем; а булочные заколочены, мясные пусты…
– Ну вот, ну вот! Что же я говорю? Прежде чем воевать, надо изучить страну, принять меры. Так нет же, ради военной своей славы, опустошаем целый край, разоряем тысячи людей, ни в чем не повинных, свое собственное войско заставляем голодать да требуем от него еще геройских подвигов…
